Проза. Память жива.

[Наталия]

...Вечного на Земле нет ничего. Всё проходит. Остаётся только ПАМЯТЬ. Память - самый бесценный дар богов, венец человеческого разума, связующая нить времён. Она беспристрастно ведёт по подземельям давно ушедших лет, сохраняя и воспроизводя в сознании людей канувшие в Лету события и явление. Уходят столетия, уходят люди, но память цепко держит деяния добрые и ещё крепче богопротивные поступки. Она не только хранит, но и учит...Н.А.Одинцов. "На таймырских перекрёстках".

В этой теме могут быть выставлены малые формы прозаических произведений, воскресающих память
о временах жизни представителей российских немцев. Это могут быть рассказы, отрывки из повестей и пр.

ЭЛЬЗА, ЭММА И ГЕНРИХ.
Рассказ о войне.

Ольга Мальцева-Арзиани

1939г. Подмосковье. Дачный посёлок Валентиновка.
- Ты моя рыжепушистокрасавица, Верочка!
Серёжа гладил её волосы, как в юности, когда он был неуклюжим мальчишкой, мечтающим стать хирургом, а она - приехавшей к родственникам в Сибирь москвичкой, чуть картавящей, смешливой девочкой, покорившей сердце сибиряка...
Их дочери, обе кудрявые, с рыжеватыми, в маму, волосами, уже спали.
А Сергей и Верочка сидели в саду на старой скамье под кустом белой махровой сирени и мечтали о будущем.
- Я буду любить тебя всегда, Серёженька.
- Мы никогда не будем расставаться, моя хорошая.
Ты мне очень нужна. Ты и дети.
Он нежно обнял Веру и стал целовать её волосы...

1941 год. Двадцать второе июня.
Когда Эльзу неожиданно на школьном дворе обозвали "Фашисткой", девушка от удивления просто не могла поверить, что Стася, её подруга Станислава, произнесла эти ужасные слова...
Утром мама разбудила их с маленькой Эммой своим страшным криком. Сквозь сон они никак не могли понять, что началась война. Мама кричала и кричала, а потом и из других комнат их коммуналки на Чистых Прудах послышались крики, стоны, плач детей, шум передвигаемой почему-то мебели, оказалось, люди отодвигали шкафы, закрывающие двери в кладовки, искали там вещмешки и чемоданы, лихорадочно собирали вещи, началось что-то невообразимое. Отец, доктор Сергей Владимирович Измайлов, был на дежурстве в больнице, и мама, Вера Ивановна, побежала туда, благо не так далеко было, всего пару остановок на трамвае "А", с любовью величаемом москвичам "Аннушкой". Детям мама наказала оставаться дома, но девочки, прождав час-другой, написали маме записку, что бегут ненадолго в школу, и, вбежав в школьный двор, остановились, увидев толпу старшеклассников.
И в этот момент Стася обозвала её фашисткой...
Эльзе было 5 лет, когда родилась сестрёнка. Мама сказала, что уж если старшую девочку назвали звучным именем Эльза в честь жены какого-то
интернационалиста, то и младшую надо называть "под стать" старшей.
Так и появилась в этой русской семье вторая девочка с необычным для Москвы именем - Эмма.
Впрочем, были уже и Кимы, и Электрификации, и Револючии, и Марлены, но Эльза и Эмма вообще не понимали, чем их имена отличаются от других имён.
Собственно, они даже гордились своими яркими именами. Две сестрички Измайловы, Эльза и Эмма. Что тут особенного?
Эльза закончила 9 класс, была уже взрослой семнадцатилетней девушкой. А вот Эмме было всего 12 лет. Эльзе хотелось стать врачом, а Эммочка любила читать и непременно хотела стать журналистом. Их мама работала машинисткой в газете, девочки часто прибегали в редакцию, вдыхали запахи "взрослой жизни", слушали рассказы о командировках, заданиях, о передовиках и передовицах, о стахановцах, трактористках и шахтёрах. Именно здесь, в редакции, и была настоящая жизнь.
Папа же дома рассказывал о чём-то неинтересном и обыденном. То кому-то операцию делал, то кого-то едва с того света вернул, то медсестра йод пролила. Эльза слушала отца и задумчиво улыбалась, а Эмма старалась поскорее уединиться с книгой или с газетой.
Эльза была бойкая и уверенная в себе. Отличница, правильная, принципиальная.
Эмма училась средне, но была доброй и общительной девочкой. Скромная и тихая, она ни с кем не ссорилась, никогда не выясняла отношения, и её в школе любили.
Когда случилось нечто ещё более страшное, чем война, и её сестру принародно назвали фашисткой, Эмма покрылась красными пятнами и остановилась, как вкопанная. И кто назвал так Эльзу? Та самая Стася, которая ещё вчера вместе с ними на кухне уплетала картошку с рыбой, принесённой соседкиным сыном Вадимом? И нахваливала стряпню девочек?
Эльза молчала, от обиды глаза её наполнились слезами, и она боялась, что эти самые слёзы предательски выльются из глаз...
И тогда Эмма, наша маленькая и робкая Эмма, произнесла громким шепотом, да так, что было слышно всем во дворе их старенькой школы, фразу, которая заставила всех задуматься и замолчать...
- Мы не фашисты. Мы на фронт уходим.
И, дёрнув Эльзу за рукав, заставила старшую сестру сдвинуться с места и идти за ней домой.
А дом уже был совсем другим, не тем, что был вчера, и даже не тем, что был, когда они шли в школу.
Трудно было понять, что с ним случилось , почему он стал не похожим на себя. И тут Эльза поняла, в чём дело: просто никто не выглядывает из окон и не поёт песен. ВОЙНА!!!

1941-1943 годы Письма с фронта.
Отец часто писал письма с фронта. Он, как никто другой, понимал, что жизнь в любой момент может оборваться. И ему хотелось оставить след в душе своих детей, а жене рассказать то, о чём не хватало времени говорить в мирное время. И неслись к ней признания в любви. И неожиданно это было, и трогательно, и страшно. Страшно, потому, что к этой любви прикоснуться было нельзя. И неизвестно было, вернётся ли муж с войны домой, встретятся ли они вновь. Она читала письма и перечитывала. А потом стала перепечатывать и складывать в стол, в заветную папку.
Госпиталь был совсем недалеко от линии фронта. И военврач в редкие минуты отдыха писал домой, мысленно разговаривал с женой и детьми.
Вскоре весь персонал, да и раненые тоже, стали называть его за спиной писателем.
А тем временем "писатель" неистово боролся за каждую доверенную ему жизнь.
И если кто-то всё-таки умирал, он заставлял себя написать семье погибшего. Ведь доктор знал, как ждут бойца дома, как верят в победу и ждут его возвращения.
Трудно было писать о смерти. Но он писал. И дарил жене надежду. Писал, что муж умер с её именем на губах. Так ли это было, это уже было неважно. Главное, что женщина читала эти строки и верила. И родным показывала, и сыну. И сын тоже шёл воевать, душить фашистов, защищать мать и родину. Или родину и мать.

Последние слова.
Санитарочка успела вытащить с поля боя уже четверых бойцов, когда ранили и её.
Хрупкую, маленькую девчушку вынес пожилой солдат, истекающий кровью, но не бросивший свою ношу. И вот теперь девочка металась в бреду и просила у кого-то прощения. Она повторяла и повторяла непонятные доктору слова. Ты не фашистка, прости. Ты не фа...и всё. И девочки не стало.
Доктор плакал. У него в Москве остались две дочери. И вот сейчас у него на руках умерла девочка, так похожая на подругу его дочери. Но не она. Та была упитанная и неуклюжая. А эта - тростиночка. Бледная, недожившая, недолюбившая.
Не стал он писать матери девочки. Не посмел. Ей написал тот истекающий кровью солдат. И не забыл упомянуть последние странные слова девушки про фашистку.
Цензор вычеркнул это слово. Но мать, положив лист на оконное стекло, смогла всё-таки разобрать это слово. Мать сразу всё поняла и поклялась найти после войны Эльзу и попросить прощение за дочь.
Тем временем Эльза и Эмма были в Сибири, у бабушки, матери отца. Эльза работала в медсанчасти, а Эмма прибегала помогать ей.
Она писала заметки о бойцах, попадавших в медсанчасть, и отправляла их маме в газету. Заметки эти попадали всё в ту же папку в столе машинистки, что и письма от её мужа. Сюда же попадали и письма от старшей дочери.

1942 год. Сибирь. Генрих.
Этнические немки, сёстры Ирма и Берта, чьи предки испокон веку проживали на территории СССР, попали в женский лагерь в Сибири сразу же после начала войны только за принадлежность к нации Гитлера. От других заключенных они узнали, что некоторые немки старались всеми правдами и неправдами забеременеть на зоне. Как им удавалось уломать конвоиров, история умалчивает. Но от этой связи рождались дети, и матерей с младенцами отпускали "на поселение".
Старшая из сестёр, Берта, решила, что Ирма должна попробовать спастись. Иначе обе они погибнут в лагере.
Ирме, младшей из сестёр, весёлой и красивой, с копной рыжих кудрявых волос, удалось осуществить мечту многих ни в чём не повинных женщин и забеременеть.
Берта была счастлива, что хотя бы Ирмочка останется жива. И мать, и отец у них умерли ещё до войны, Ирма работала учителем немецкого в школе, а Берта не смогла получить высшего образования и работала в той же школе библиотекарем. Директор школы ценил обеих сестёр Фурман и даже попытался замолвить за них слово, когда прямо в школу пришли их арестовывать. Повезло, что хотя бы его за вмешательство не арестовали...
Отцу её ребёнка удалось отправить Ирму с малышом на поселение. На этом дальнейшее его участие в их судьбе прекратилось. Но и этого было сверхдостаточно для того, чтобы старшая из сестёр, Берта, оставшаяся в лагере, чувтствовала себя счастливой. Она понимала, что вряд ли выживет. Но верила в то, что Ирма с маленьким Генрихом останутся живы и продолжат их род...


Архивные документы:
Из послужного списка "всесоюзного старосты" Михаила Калинина.
ГЕНОЦИД РОССИЙСКИХ НЕМЦЕВ
О переселении немцев, проживающих в районе Поволжья.
Судьба российских немцев.
Прологом этой трагедии послужил известный Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года "О переселении немцев, проживающих в районе Поволжья". За ним последовала целая серия такого же рода "актов", круто, с бесцеремонной и совершенно немотивированной жестокостью преломивших судьбу почти полуторамиллионного немецкого населения, проживавшего в течение без малого двух столетий в самых различных регионах страны от Прибалтики до Дальнего Востока, от Мурманска до Ашхабада...
В соответствии с упомянутым Указом ПВС СССР в сентябре 1941 года было ликвидировано "под корень" национальное административно-территориальное образование - АССР немцев Поволжья, где компактно проживало около четверти всей внутрисоветской немецкой общины. Десятки тысяч немецких семей в "самые сжатые сроки" (за считанные сутки) подверглись принудительному выселению в отдаленные и малообжитые районы Западной Сибири и Казахстана. Вскоре к ним "присоединились" соплеменники из других мест (Причерноморья, Кавказа, Украины и т.д.).
А далее начались повальные аресты.


Когда Ирму с завёрнутым в какую-то дерюжку ребёнком привезли на телеге в медсанчасть сердобольные соседи, она успела только произнести имя мальчика - Генрих, и умерла от воспаления лёгких. Мальчику было месяца три, но никаких документов при нём не оказалось. Эльза, памятуя, как из-за имени обидели её, от греха подальше сказала доктору, что мальчика зовут Геной. Так и записали, Геннадий. А фамилию дали Измайлов, как у Эльзы и Эммы. Мальчика отдали в детский дом. Жаль было отдавать. Такой хорошенький был мальчишечка! Но бабушка была совсем старенькой, Эмма училась в школе, а Эльза работала. Девочки записали все данные малыша и отправили маме в Москву, в редакцию. Они решили во что бы то ни стало найти мальчика после войны.
Перепечатав очередное письмо от девочек, Вера положила его в заметно потолстевшую папочку.


Слепота.

Мать погибшей Стаси, Тамара Ильинична, осталась совсем одна. Муж, пограничник, погиб ещё в первые дни войны. Жизнь потеряла свой смысл. Но она обязана была отыскать Эльзу и попросить у неё прощения за дочь. Эта мысль не давала ей покоя.
Разыскав Веру Ивановну, она ничего не сказала о том страшном дне начала войны, когда её Стася по недомыслию обидела подругу. Уже вечером девочка раскаялась, рассказала обо всём матери. Но Эльзу она больше не видела и отправилась на фронт. Девочки в детстве были очень дружны, и Вера Ивановна постаралась, как могла, утешить мать Стаси. Она посоветовала женщине молиться о душе дочери. И призналась, что молится и о муже, и о детях.
Вера Ивановна устроила маму Стаси нянечкой в тот госпиталь, где раньше работал её муж. Теперь уже Тамара была так загружена, что некогда было предаваться грустным мыслям. Она стала незаменимой. Тамарочку любили все. И она начала оттаивать душой. Горе было у всей страны, не только у неё. И всем вместе надо было делать всё для победы. И Тамара делала. Не спала ночами, ухаживала за тяжелоранеными, привязывалась душой к каждому, жила их жизнью, становилась им сестрой, матерью. Так жила вся страна. И Тамара научилась "жить дальше"...
Военврачу Измайлову удалось спасти жизнь майору - танкисту, получившему множество ожогов. А вот зрение восстановить не удалось. Как же хотелось доктору помочь герою-майору, но не мог он ничего сделать...Последней надеждой Измайлова был его друг, офтальмолог, который, по слухам, работал в госпитале где-то в Сибири...
Когда ослепший майор добрался с другими ранеными до Москвы, он уже не надеялся на то, что врачи смогут ему помочь. Но не отчаивался. Хотя и обидно было, что уже никогда не сможет вернуться в строй. Пусть майор и не представлял пока, что ждёт его впереди, но был уверен в том, что сумеет выстоять. Другим хуже. Он остался жить не для прозябания. Ну и что, что слепой. Слепота отступит. И дело найдётся. Надо жить...
Тамару попросили сопровождать слепого майора в Сибирь, в госпиталь.
Сколько было пересадок, бомбёжек, каким длинным был этот путь, эта дорога к...счастью, описать трудно. Три месяца пути...
В госпиталь входила удивительная пара - молодой, весь в шрамах от ожегов слепой майор и женщина, явно его жена. Постарше майора, попроще. Но так бережно вела его она, и такой радостью сияло её лицо, что ошибиться было невозможно. Да и он был уверен в надёжности своей спутницы. Две одинокие души обрели друг друга. Теперь они вместе будут бороться со слепотой. Да и какая уж тут слепота, если один из них всё видит и живёт жизнью другого?

1943 г. "Пропал без вести".
Верочка не могла поверить в то, что не увидит больше Сергея. Ей принесли не похоронку, и у неё оставалась надежда, что муж найдётся, что что-то случилось, что произошла путаница. У неё остались его письма. И его любовь. Такая огромная, что плачущее её сердце не вмещало уже эту любовь, она рвалась наружу, выплёскивалась, и Вера с надеждой заглядывала в глаза сослуживцев, повторяя им что не похоронка ей пришла, значит Серёжа жив! Обязательно жив...Сотрудники, пряча глаза, говорили, что тысячу раз такое случалось, что даже людям похоронки приходили, а человек оказывался жив.
Вера понимала умом, что люди просто ей сочувствуют, стараются поддержать и утешить. Но всё равно верила. Она не спешила вечерами домой, где никто не ждал, когда она войдёт с шумом и гамом в дом, как делала до войны, в совсем другой жизни, а открывала свою заветную папку и читала письма мужа и детей. Теперь ещё и от Тамары с Митей приходили письма. Они тоже уверяли её, что такой человек, как доктор Измайлов, не мог бесследно исчезнуть. Писала, конечно же, Тамарочка. Врачи так и не смогли помочь Мите. Но они были счастливы. Митя даже нашел работу. Преподавал. Тамара его сопровождала повсюду, была его глазами. Они часто гуляли по городу. Однажды они присели на лавочку в парке. Грелись на осеннем солнышке. Где-то поблизости послышались детские голоса. Какой-то малыш протянул руки к Мите, подошёл к их лавочке, обнял слепого за колени и прижался к нему. У Тамары слёзы навернулись на глаза. Дети были из детского дома, и, скорее всего, родители этого мальчика погибли на фронте.
Митя вздрогнул. Ощупал руками голову мальчишки, усадил его к себе на колени и стал тихонько раскачивать. Малыш затих, пригрелся, зажмурил глазки от удовольствия.
- Папа, папа, папа, - шептал малыш.
Митя гладил его по головке и плакал. Офицер, выдержавший все военные невзгоды, все операции и смирившийся со своей слепотой, никогда не роптавший и не унывавший, не выдержал испытание детской любовью. Он плакал. В парке повисла неожиданная тишина. Ангел спустился на колени солдата. И он это понял. Он уже знал, что делать дальше.
Шёл октябрь 1944 года, когда в далёкой Сибири в семье майора произошло радостное событие. У них с женой появился сын. Любимый, единственный. У Мити прибавилась ещё одна пара глаз.
Тамара, Митя и маленький Геночка часто писали Верочке в редакцию. А о пропавшем без вести докторе Измайлове так никто и ничего не знал.
Наступила весна 1945 года.


Эльза и Эмма.
Бабушка таяла на глазах. Хотя здесь, в Сибири, ни она, ни девочки не голодали, старушка становилась всё прозрачнее. Приближался конец войны, а вестей от сына бабушки, доктора Измайлова, её Серёженьки, не было.
Так и числился он среди "без вести пропавших".
Старенькая учительница выполнила свой долг перед детьми сына. Обе девочки выросли хорошими, очень добрыми, ответственными. Таким был и её сын. Был. Впервые она произнесла это страшное слово "был". Сердце жещины не выдержало.
Угасла, зачахла, не дождалась...
Похоронив бабушку и отметив сорок дней, девочки отправились домой, в Москву. 8 мая 1945 года на Ярославском вокзале их встречала постаревшая, поседевшая женщина, в которой они не сразу узнали свою задорную, жизнерадостную мамочку, папину рыжепушистокрасавицу...
Девочки уже были совсем взрослыми. Верочка обняла их и горько заплакала. Конечно же, от радости, что увидела дочерей. Или от горя?
Дома девочки вынули из мешка сибирские невиданные в голодной Москве гостинцы. Тут были сушеные грибы, брусника, черника, малина. Бабушкины прошлогодние заготовки...Так и не дождалась эта замечательная женщина своего сына. А как мечтала поехать в Москву, повидаться...
9 мая всей семьёй пошли они на Белорусский вокзал. Встречали прибывающие эшелоны, обнимались с совершенно незнакомыми людьми, радовались победе. Молодой лейтенант шагнул к Эльзе и неожиданно обнял её. Она впервые в жизни увидела этого человека, но сразу же поняла, что это - он. Что он вернулся. И даже не удивилась, когда узнала, что зовут его Серёжей. Как отца, доктора Сергея Владимировича Измайлова.


Германия, 1971 г.Долгие годы прошли с того дня , о котором фрау Берта всегда вспоминала с болью в сердце. Тогда началась война и их с сетрой арестовали.
О том, что Ирма умерла в Сибири, фрау Берта узнала в конце пятидесятых, перед отъездом в Германию. А вот следы маленького Генриха терялись. Ни в один детский дом в тот год мальчик с таким именем не поступал. Но Берта не сдавалась. Она так и не вышла замуж и свою жизнь посвятила поиску пропавшего племянника.


Москва, 1947 г.

- Ну почему мы должны назвать нашу девочку Стасей? Давай лучше назовём в честь твоей мамы Верочкой, или в честь моей мамы - Таисией, ну что за Стася ещё, ну брось ты это!
- Серёженька, моя подруга умирала со словами обо мне. Она меня обидела и в последние минуты жизни думала об этой обиде. Надо научиться прощать. Я давно её простила. Я ведь не ушла тогда на фронт. А она ушла. И погибла. Пойми ты меня...
Тамара Ильинична, узнав, что Эльза назвала свою дочь Стасей, была тронута до глубины души.
- Вот нашему Геночке будет невестой Ваша Стасенька, породнимся окончательно!
- Да пусть уж сами свою судьбу решают. Мы с Серёжей на Белорусском вокзале познакомились, а ведь шли мы туда с мамой и Эммой в День Победы просто цветы дарить тем, кому повезло с войны вернуться живыми. А нашла мужа. И очень счастлива.
Верочка так и не верила в смерть мужа, продолжала его ждать. Ведь не было похоронки. Значит, он жив! Ну и что, что уже два года после окончания войны прошло. Всякое бывает.
Война закончилась, Вера расцвела, похорошела. Когда гуляла с колясочкой, в которой лежала её гордость, маленькая Стасенька, по Чистым Прудам, многие даже думали, что это - её ребёнок, а не внучка, так молодо она выглядела.
К ней даже сватались. Двое. Нет, трое. Но она никого не могла даже сравнить со своим Сергеем, доктором Измайловым. Никто не обзовёт её нежно лягушкомартышкой рыжеволосой, никто не рассмеётся так радостно, когда ворвётся в редакцию, никто не подарит ветку белой махровой сирени, как тогда, в Валентиновке...Нет, ей был нужен только Серёжа...


Москва, 1970 г.

Эмма Сергеевна убедила своего главного редактора издать к 25-летию со Дня Победы старые письма и заметки из маминой папки. Ведь это были подлинные письма военных лет. "Письма со штампом "Война" стали просто сенсацией. Газету читали и перечитывали, главный редактор даже поздравил Эмму, назвав её очерк "лучшим произведением последних лет".
Очерк перепечатали и другие издания, в том числе и сибирские. "Письма любви" доктора Измайлова читали и у него на родине. Многие не могли сдержать слёз, читая письма военных лет. Никогда в нашей стране не забудут войну. Помнят её даже те, кто родился через 50 лет после Дня Победы. Война осталась в памяти народной...


Германия, 1971 год.

Лагерь шталаг-8Е (он же - 308) располагался в нижнесилезском городе Нойхаммер нацистской Германии. Именно сюда лежал путь прибывших из СССР родственников
доктора Измайлова, бывшего узника лагеря смерти.
Встречала их фрау Берта Фурман, разыскавшая благодаря заметке в газете не только своего племянника Генриха, да-да, именно Генриха, а не Геннадия, как было записано в его документах, приёмного сына Тамары и ослепшего на войне майора.
Помните, как малыш сам выбрал себе отца? Обо всём этом и прочитала Берта в газете, присланной ей из далёкого сибирского городка. Так она и нашла племянника. Но неунывающей учительнице русского языка этого было мало. Она перерыла вместе со своими учениками все доступные архивы, писала запросы, и узнала в конце концов, что доктор, автор "писем любви", погиб в шталаге 308.
Берта написала обо всем в редакцию, семья была ей очень благодарна. Теперь они точно знали, что случилось с их мужем, отцом и дедом. А это так важно, знать...



Москва 2009 год.

Генрих всё-таки женился именно на Стасе, дочери Эльзы. Так что семьи неимовернейшим образом породнились. Жили они в Германии, но все три семьи
постоянно встречались, переписывались. Пока позволяло здоровье, Берта ездила на могилу Ирмы в Сибири. Сколько раз порывалась Бета поцеловать руки Эмме за написанный репортаж, а Вере за сохранённые письма, история умалчивает.
Её любимый племянник Генрих так и остался в душе русским. Его родная мать, после которой даже фото не осталось, всё исчезло в военном пекле, была похоронена в России. Мать, воспитавшая его, была русской. Отец, майор Митя, тоже был русским. После его смерти Генрих забрал Тамару к себе в Германию, где она не позволяла внукам дома говорить по-немецки, чтобы они знали язык своих предков.
Эмма провела журналистское расследование и нашла в Австралии поляка, пана Ежи, узника шталага 308, спасенного там русским доктором. Ему отправили фото Сергея Измайлова и он сразу узнал своего спасителя. И написал, что последними словами доктора были слова любви к своей жене...
Так ли это было, или нет, но Верочка верила, нет, не просто верила, а была уверена, что это было именно так. И положила письмо от Ежи в свою заветную папку.
Можно ли забыть войну? Нет, надо всегда помнить. Не мстить. Но помнить.
9 мая 2009 года Генрих и все его близкие собрались в Москве.
Они разложили на столе все письма из той заветной папочки. Читали и плакали.
И говорили о войне, о докторе Измайлове, о первой Стасе, назвавшей когда-то Эльзу фашисткой, о даче в Подмосковье, где Верочка смотрела влюблёнными глазами на своего мужа, молодого доктора, и обещала всегда его любить. Она и любила его до последнего своего вздоха.
На её могиле дети посадили белую махровую сирень, такую же, как в довоенной Валентиновке, где нежно гладил доктор волосы своей Верочки и трогательно называл её рыжепушистокрасавицей...

[golos]

Ее произведения уже упоминались здесь
Инга Томан

Историк, журналист, преподаватель, переводчик немецкой поэзии, поэт.
Окончила Российский государственный гуманитарный университет.

Автор книг:
«Праздничные встречи: христианские праздники в немецких традициях, литературе и искусстве» (М.,2006);
«История в судьбах» (М., 2008);
«Немецкие поэты в России» (М., 2010);
«Зримая музыка в литературе» (М., 2010).

Публикуется в «Московской немецкой газете» и других периодических изданиях.
http://podlinnik.org/book/export/html/1581

http://www.proza.ru/avtor/ingeborg

Московские немцы. Материалы семейного архива http://www.proza.ru/2012/03/15/1377

[Наталия]

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)

ЭМИЛЬ И ЭМИЛИЯ.
Часть-2.
(третья депортация)
Война

22 июня 1941 г. началась война. По ночам в небе страшно гудели самолёты. В магазине сразу не стало хлеба. Немцев-мужчин стали забирать в тюрьму. Эмиля забрали тоже, но потом выпустили, так как семья у него была большая и сам он был нездоров.

Высылать стали уже в начале июля. Утром приехали две телеги, погрузили всю семью. Эмилия из вещей взяла только постельное бельё, одежду и швейную машинку. Эмиль отрубил всем кроликам и курам головы и побросал тушки в мешок. В другие мешки набрал картошки и всё, что было в доме съестного. Всех эвакуированных ссыльных привезли на железнодорожный вокзал и погрузили в товарные вагоны. В вагонах, на станции, люди жили почти две недели. Съели всех кур.

Наконец, собрали немцев со всей округи в один эшелон и повезли в неизвестность. В вагоне-телятнике уже были двухъярусные нары. В тесноте на нарах одна семья лежала над другой, как селёдки в бочке. Старые и малые. Больные и здоровые. Через две недели в такой обстановке люди начали болеть. Врачей в поезде не было. Лекарств тоже. Питание ненормальное, заболели животы. Все хотят в туалет. А туалета нет – есть параша – тяжёлое деревянное ведро, типа бадьи, и пристроили его возле нар, потому что свободного угла не было. Кругом нары, а на нарах люди. Если кому-то приспичит, то двое из семьи сидящего на параше держали тонкое одеяло вместо занавески. На это надо было смотреть два месяца. А запах какой... И так во всех вагонах.

Люди начали умирать, как мухи. Семья Эмиля попала в вагон на нижние нары, а над ними разместилась семья, в которой было четверо детей: десяти- и двенадцатилетние девочки и шестимесячная двойня. Малыши заболели. Они кричали до хрипоты день и ночь. Все люди в вагоне молились, чтобы Бог прибрал их. Вскоре один умер. Его завернули в тряпки и везли, пока поезд на другой день не остановился. Пришёл часовой с винтовкой, открыл дверь вагона, но хоронить подальше от железнодорожных путей не разрешил. Бедные родители спустились с насыпи, выкопали ямку, положили туда без гроба этого малыша. Нарвали в поле цветов, обложили его в ямке, засыпали землей, поплакали и поехали дальше. Даже место не запомнилось. Вокруг лишь лес, луга, болота, да телеграфные столбы. Люди в вагонах опухли от голода и слез, а начальник конвоя махал перед носом пистолетом, обзывал всех недобитыми фашистами, которых надо убивать, как бешеных собак.
Остальное , открыв ссылку.

http://www.partner-inform.de/memoirs/ar ... ija_2.html

[Наталия]

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)
ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ
(Рассказ о первой депортации)

На юбилей, прабабушкин день рождения, съехалась почти вся родня со всей Германии. Пир был в самом разгаре. Давно не виделись: все хотели говорить, хвастаться успехами, а слушать получалось некому.
Ома, устав от поздравлений и шума, прилегла в детской комнате на диване, но и там ей не давали покоя. В зале начали танцевать и включили «Ауссидлерский вальс». Через стенку отчётливо доносилось:

Кто мы, люди без роду, без племени?

Предков родина нам, как приют.

Угнетали нас, где бы мы ни были,

а теперь притесняют и тут.

Наша бедная русская родина

задыхается в пьяном дыму.

Сколько наших родных похоронено

на Урале, в Сибири, в Крыму!

Ауссидлерский вальс, ауссидлерский вальс,

от Камчатки до Бреста и Крыма.

Так смахните слезу, набежавшую с глаз,

немцы, что возвратились с России.

Так смахните слезу, набежавшую с глаз,

немцы, что возвратились с России.

Там не слились мы с пьяными толпами,

ведь работоспособность в крови.

Вечерами, по-зимнему долгими,

пели бабушки песни свои

языком, уже нами утраченным.

Обрусели, но зов предков силён.

От зари до заката батрачили

у подножья багровых знамён.

И теперь вот душа разрывается

и не может покоя найти.

Только жизнь без проблем начинается,

а мы смотрим назад на пути.

Где родились, учились, любили -

в прошлом всё, оторви и забудь.

Что ж, политики, вы натворили,

у народа наплёвано в грудь!

Наша доля быть переселенцами,

что ж наделали вы, старики!

Там, в России, мы все были немцами,

здесь теперь нас зовут «Русаки».

Тут мы тоже встречаемся с подлостью,

но печалиться нам не с руки.

И мы скажем когда-нибудь с гордостью,

мы хоть немцы, но мы – русаки!

Слова тронули её. Именинница смахнула слезу и закрыла глаза, но отдохнуть не удалось. В детской собралось её младшее поколение.

– Ома, а ты тоже была маленькой девочкой? – приставали многочисленные внучки с вопросами. – А ты что – в Русланде жила? А что вы там делали? Ома, ну расскажи! Ну, битте! – не унимались дети.

– Ну, ладно, зовите старших внуков, расскажу всем сразу. На каком языке вам рассказать? Старшие не знают немецкого, а младшие не понимают русский? Со мной так уже было. Всё повторяется. Ну ладно, закройте хорошенько двери и слушайте! Расскажу на родном языке.
У нашего народа особая судьба. Родилась я в самом красивом месте земли. Мои родители были самые лучшие в мире. Время шло быстро, мы вырастали и как будто вросли в сельский рабочий ритм жизни. Наша Волынь, наша новая родина, щедро делилась с нами обильными урожаями. От хороших урожаев на душе была уверенность и радость.
Дети рождались, как грибы, хозяйству требовались трудолюбивые руки, семьи увеличивались и крепли. Церкви были полны благодарного Богу народом.

Наше село было основано немецкими переселенцами, наверное, в 1860-х годах. Природа Украины – чудесная., Климат мягкий. Солнца много. Земля – первосортный чернозём. Всё растёт. Воткнешь палку в землю – и она примется. А если приложить знание, труд, любовь и уход, то капитал вырастал, как на дрожжах. Пшеницу собирали по 100 пудов с гектара.
Дальше, открыв ссылку
http://www.partner-inform.de/memoirs/ar ... ipole.html

[golos]

Девочка из детского дома
Ирина Пашкевич

Сколько российских немцев испытало на себе все тяготы ссылки – голод, холод, заботу о том, как прокормить детей, работу в трудармии, в шахтах или на лесоповале. Все это касалось взрослых. А сколько сломанных детских судеб было в то время! Иногда обоих родителей забирали в трудармию, а детей отправляли в детские дома. Ребята постарше еще помнили своих родителей и знали хотя бы свою фамилию. Совсем маленькие были лишены и этого, и потому терялись в жизненном водовороте, не помня ни рода, ни племени. Были и счастливые исключения. Вот одно из них.
Мина Вайгум родилась в 1939 году в семье Ивана и Маргариты Рольгайзер в городе Энгельс Саратовской области на Волге. Кроме нее в семье было еще двое детей. Сестра Лида старше ее на полтора года. Младшая сестренка 1941 года рождения умерла, когда ей было всего несколько месяцев.
В 1941 году семью Рольгайзер, согласно известному указу от 28 августа, выслали с Волги в Сибирь. Отца после этого сразу забрали в трудармию. Жена, получила от него только одно письмо, в котором он просил прислать лук и чеснок. У него стали выпадать зубы. Больше от него никаких известий не доходило.
Маргарита осталась одна с двумя детьми. Мине было два с половиной года, а Лиде четыре. Комиссия решила, что Маргарита Рольгайзер вполне пригодна для работы в трудармии. Государство же сможет в это время позаботиться о ее детях. Так сестры очутились в детском доме города Минусинска. Там они пробыли около трех лет. Когда Лиде исполнилось семь лет, ее отправили в детдом для школьников. Мина осталась одна, позже ее отправили в другой детдом, но в детскую память врезалось, что у нее есть сестра. Когда она уже подросла и училась во втором классе, то решила написать письмо в минусинский детдом, чтобы ее письмо переправили потом сестре. Наверно в таких случаях помогает сам Бог, потому что это письмо Лида получила.
После войны детей стали возвращать в семьи. Маргарита Рольгайзер находилась «под комендатурой» и не могла поехать за своими девочками. Она написала соответствующее письмо с просьбой, чтобы ей вернули дочерей. Получила на него официальный ответ, что ее старшая дочь находится в детском доме города Артемовска, а где младшая – неизвестно. Когда Лиду привезли к матери, ей уже исполнилось двенадцать лет. Восемь лет из них прошли в детских домах. Лида сообщила матери адрес Мины.

Весточка
В 1949 году в ермолаевский детдом пришло первое за долгие девять лет разлуки письмо Маргариты Рольгайзер к дочери. «Когда пришло первое письмо от моей мамы, то воспитательница собрала всех детей в группе на обед и стала его читать», – вспоминает события пятидесятилетней давности Мина Вайгум.
– Все дети плакали, даже есть не стали. А я в это время лежала больная в постели. За мной прибежала одна девочка и с порога начала кричать: «Минка, иди, тебе письмо от матери!» Я соскочила с кровати и помчалась в столовую, где была вся группа. Вижу, что мое письмо читают всем и многие дети плачут. Говорят: «Какая ты, Минка, счастливая, у тебя мать нашлась!»
После этого мы с мамой еще два года переписывались и мне уже исполнилось двенадцать лет, когда я встретилась с ней. Почти десять лет я пробыла в детдоме. Мы с сестрой не знали, какая у нас мама, у нас не было ее фотографии, мы даже ее имени не запомнили. Я не понимала, откуда у меня такая фамилия Рольгайзер, но когда нас дразнили фашистками, то дралась. Я не знала, кто такие фашисты, не знала, что я немка, ведь когда меня отняли у матери, мне еще и трех лет не было.

Встреча
Долгожданная встреча с мамой произошла 10 июня 1951 года. «Идем мы с воспитательницей по совхозной улице рано утром, – вспоминает Мина, – навстречу женщина с ведрами на коромысле по воду. Посмотрела на нас и решила, что мы, наверное, ходили за хлебом. В то время с хлебом было очень туго». Я тогда говорю воспитательнице: «Спросите, может она знает, где живут Рольгайзер?». Воспитательница обратилась к женщине, которая собиралась пройти мимо нас: «Погодите, гражданочка. Скажите, где тут Рольгайзер живут?» Женщина посмотрела на нас и поинтересовалась: «А зачем они вам нужны? У меня такая фамилия». Воспитательница ей отвечает: «А я ей девочку привезла». Я в это время смотрю на женщину и думаю: «А где я эту тетю видела?»
Тетя вскрикнула: «Это моя дочка!» Схватила меня и побежала к бараку. Кричит мне: «Дочка, милая, давай быстрей, там тебя твоя сестренка ждет!» Я ей хочу сказать «мама», а у меня язык не поворачивается. Так несколько дней и не могла произнести слова «мама». Когда вошли в комнату, мама говорит еще лежащей в постели девочке: «Вставай Лидочка, сестренка приехала!» Лида встала, мы обнялись и узнали друг друга, хотя после расставания прошло пять лет.
Когда нас поместили в детский дом, мне еще и трех лет не было, а сестра на полтора года старше. В то время одна женщина поехала в этот детский дом навестить свою дочку, а наша мама попросила, чтобы она сфотографировала меня и Лиду. Женщина исполнила просьбу. Эта фотография хранилась у мамы. Такими она нас и представляла – еще совсем маленькими. А мы за это время выросли и изменились, так что маме пришлось заново привыкать к нам, сначала к Лиде, а потом ко мне. Вот такая у нас судьба детдомовская. Извините за плохой почерк, но от этих воспоминаний рука трясется.

В поисках пропавшего отца
Так Маргарита Рольгайзер обрела вновь своих дочерей. Ей было всего двадцать девять лет, когда ее разлучили с мужем. Она осталась на всю жизнь одна, потому что не переставала ждать его. Девочкам же своим говорила: «Мне никого не надо, вернулся бы только мой Иванушка!» Когда дочери выросли, то сами стали искать отца и рассылать запросы во все органы. Только в семидесятых годах пришел ответ, что Иван Рольгайзер 1908 года рождения работал на лесоповале и там же умер. О его могиле к сожалению ничего неизвестно.
http://za-za.net/old-index.php?menu=authors&&country=ger&&author=pashkevich&&werk=002

О произведениях Ирины Пашкевич уже упоминалось здесь http://forum.wolgadeutsche.net/viewtopic.php?f=32&t=876&p=35231&hilit=%D0%9F%D0%B0%D1%88%D0%BA%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87#p35231

[golos]

Валентина Кайль (дев. фамилия Харченко)
http://www.proza.ru/avtor/valentinakeil

Благословите женщину

Сын Катарины побывал на своей родине, в поволжской деревне. И там, у бывших соседей, увидел свадебное фото матери - единственный, чудом сохранившийся снимок её довоенной молодости. Вернувшись из отпуска, о своей удивительной находке смолчал! Отдал фотографию на реставрацию.
И сегодня, во время юбилейного застолья он под всеобщий восторг преподнес маме, виновнице семейного торжества, большой портрет в золочёной раме!..
Ближе к полночи разъехались гости. Стихла музыка в просторном доме сына. В комнату Катарины перекочевали из зала пышные букеты, гора презентов! Она поставила свадебный портрет на комод - на видное место! - и с не стихающим волнением стала вновь и вновь всматриваться в дорогие черты. «Родной мой! Сколько ж мы не виделись... - шептали увядшие губы. - Это всё, что осталось от нашей юности...»
„И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей...“
- Бабулечка, неужели это ты?! Такая красивая, молодая невеста!
- Ну, конечно, я! - улыбнулась Катарина, обнимая правнучку. - Мне же не всегда было 90 лет!
- А это твой жених? - допытывается малышка.
- Это Артур, мой муж. Младший брат твоего прадедушки Георга...
Пятилетней крохе сложно разобраться в родственных связях, но, детским чутьём улавливая душевный трепет пожилой женщины, она с серьёзной миной констатирует:
- Тоже очень красивый! Вы оба, как принц с принцессой!
Фото, возникшее из далёкого, самого счастливого мгновения в жизни Катарины, горячей волной всколыхнуло её душу. Услужливая память ярко высветила эпизод...
… 1940 год. Солнечный сентябрьский день. Столы, накрытые в глубине двора. Угощение скромное, зато какие задорные переборы гармошки! Как лихо молодёжь выплясывает «гопса-польку»! Катарина в белом с кружевной отделкой платье. Сама и платье пошила, и кружева связала! Ей к лицу венок из восковых цветочков, заботливо изготовленный Анной Штольц, матерью жениха. А взгляд Артура такой восторженный, такой зачарованный, что у невесты от счастья кружится голова! Она любима самым дорогим, самым лучшим на свете парнем!
„Клянусь любить тебя в горе, радости, богатстве, бедности, в болезни и в здравии...“
Это был подарок судьбы. Подарок, какой единожды небесами отпускается женщине, и то - не каждой... И юная Катарина, успевшая побывать в жерновах жестоких лишений и обездоленности, не могла не оценить всей полноты божьей щедрости.
- Ты вся дрожишь, Кэтхен! - обжигает шёпот Артура. - Не переживай! Никогда, ничего не бойся. Я теперь всегда буду с тобой...
Легко дать клятву, когда оба опьянены счастьем! Но верность предполагает вечную преданность друг другу. Заботу друг о друге. Нежность. А жизнь подвергает порой таким жестоким испытаниям, что кажется: тут уж не до нежностей...
- Бабулечка, - голосок правнучки доносится откуда-то издалека. - Расскажи мне о своём Артуре! Расскажи, а где он сейчас?
- Где он сейчас... - задумчивым эхом отозвалась Катарина, всё больше окунаясь в воспоминания.
… Уже смерклось, когда Катарина вошла в Терновку. Голодная, озябшая, выбиваясь из последних сил, брела она по заснеженной улице и, наконец, увидела дом, который часто видела во сне. Дом, когда-то построенный руками её родителей...
Боже мой, здесь почти ничего не изменилось! Разве что грушевое дерево под окном стало выше да забор вокруг подворья покосился и глубже врос в землю. Она смотрела на светящийся огонёк в окне, вдыхала запах дымка, вьющегося из печной трубы, и на мгновение ей показалось, что вовсе не было двухлетней разлуки с родным очагом. Не было того кошмара, когда их семью в 37-м году (за то, что владели они этим домом, коровой, тремя десятками кур и гусей!) с новой волной обездоленных отправили этапом на Южный Урал.
Со многими, умершими в поезде от вспыхнувшей эпидемии, зарыли в башкирской степи бабушку и младшего братишку Катарины. Годом позже в уральской деревушке от голода друг за другом умерли родители.
Оставшись одна, девчонка перебивалась случайными заработками. За работу в крестьянских дворах платили куском хлеба, миской щей...
В конце лета она решилась бежать из ссылки. Домой! Без денег, без документов... Это был безумный, отчаянный шаг. Но, останься она на Урале, её тоже закопали бы в чужую, неприветливую землю...
Пешком и на «товарняках» всю осень пробиралась она к Саратову. В соседней с Терновкой деревне жила дальняя родственница отца. Тётка Софья была замужем за русским. Их не тронули, когда раскулачивали и выселяли немцев. К ним и направлялась беглянка, надеясь найти приют, сочувствие.
Почти три месяца шла Катарина через казахские, башкирские поселения, интуитивно опасаясь богатых казачьих сёл. Зачастую люди, ни о чём не расспрашивая, не удивляясь её «ломанному наречию», из сердоболия объясняли ей правильное направление, снабжали нехитрой едой, поношенной одеждой... Иногда давали ночлег. Но большей частью ей приходилось ночевать в стогах, в заброшенных сараях или под открытым небом...
… И вот родное подворье. Светится окно. В доме живут! В воздухе плавает безумно заманчивый запах жареной картошки.
После неожиданного снегопада, разгулявшегося накануне, несмотря на ноябрь месяц, небо усыпалось звёздами. Но морозец крепчает.
Катарина прижала руки к груди: «O, Gott! Hilf mir...» *
Она постучалась в ворота. Во дворе визгливо залаяла собачонка. Дверь избы отворилась, рявкнул хриплый мужской голос:
- Хто тута?
- Bin ich... Я хочу кушать! Essen...
- Я те вот щас дам «эссен»! Шатаются тута разные... А ну проваливай отсюдова!
Дверь захлопнулась. Остервенело лаяла псина.
В тяжком пути через уральские степи Бог хранил Катарину: не растерзали дикие звери, не обидели простые люди, не сбросили с платформы товарняка бродяги... А тут от своих ворот безжалостно прогнали!
Плача и уже не осмеливаясь проситья в избы, побрела она вдоль заборов на окраину деревни: «Будь, что будет. Сколько смогу, буду идти. Бог милостив, увижу своих...»

Полностью можно прочитать здесь http://www.proza.ru/2012/12/24/384

[Наталия]

Трудовая армия. Какая ты?

От этого словосочетания у меня начинает стонать сердце и болеть душа. А мысли бегут одна за другой. Не радужные, не светлые, а какие-то безысходные. И никак не могу освободиться от них. Я у них давно в плену. И чтобы вырваться из него, села за перо. Выговориться хочется. Да так, чтобы смыть этот чёрный след и с отца, которого давно уж нет, и с себя, и со всех членов нашей семьи, которые или побывали там, или настрадались вдали от неё. От этой самой трудовой армии, о которой в официальных документах не писали, не говорили, но она жила, а в ней страдали, голодали, замерзали и … умирали.
Лопата, кайло, кирка, тачка – вот те орудия труда, которыми все до одного российские немцы овладели в совершенстве. Овладел ими и мой отец. А всё началось с железной дороги Ульяновск - Свияжск. Точнее, с её строительства. Туда он попал, как и многие другие, с клеймом «немец», прямо из военкомата с. Кваркено Чкаловской области. А там он и его семья, в том числе и я, оказались не по доброй воле.
Это был 1942 год. Стройка, похожая на муравейник. Людей видимо-невидимо. Кто с тачкой, нагруженной землёй доверху, еле передвигая ногами, тянет её на насыпь. Кто долбит замёрзшую землю киркой. До изнеможения, до непомерной усталости, под окрики конвоиров. Под охраной, как будто они были закоренелыми преступниками-уголовниками. Требования были жёсткие. Нарушил их, стреляли без предупреждения. А привезли их туда, не подготовив абсолютно место для проживания. Но колючая проволока уже была натянута и вышки для охраны были наготове. И собак было в достаточном количестве, которых кормили совсем не так, как их, бесправных и обречённых. И вот эти бесправные и обречённые ещё были способны осознавать, что их помощь стране необходима, их вклад в победу ждут. Голодные и полуодетые, под конвоем и под грубый окрик охранников и лай собак, они делали невозможное. Они строили. Техники никакой. А зачем она? Ведь наши отцы и деды всё выдюжат. А если и поумирают тысячи, то кто же это в расчёт брал?! Откуда же могла взяться энергия и силы? Но она откуда-то бралась у них. А сколько умирало! Но жизнь человеческая там, в этом аду, ничего не стоила. Не было никакого погребения. Просто сваливали умерших и замёрзших в ямы, засыпав наскоро землёй. Заканчивали один объект, везли на новый.
А новый объект был уже в Молотовской области. Широклаг. Строили Широкскую ГЭС. В 30-35 градусный мороз прорубали в лесу просеку, а жить начинали под открытым небом. Костёр – вот то место, где могли только согреться. А когда вернулись из тайги, то их ждала палатка. И так всю зиму до самой весны. Работали и надеялись, что победа освободит их, что они вернутся к своим семьям. Понимали, что всем тяжело. Одним – на фронте, другим – в тылу. Но тыл тылу – рознь. Там, где были наши, было тяжелее всего. Ведь надрывалось не только тело, надрывалась душа. Она страдала так, что не подобрать подходящих слов. Не измерить никакой мерой выпавшие на их долю мучения. Унижение человеческого достоинства, постоянное отождествление их с врагом ложились на сердце невообразимой болью. Слово «фашист» будто приклеено было к ним тогда навечно. В голове у каждого стоял вопрос «за что?». Была сделана прививка «страха». Она так срослась, соединилась с их сущностью, будто стала одним из их генов. Но она и подкреплялась ежедневно и ежечасно изнуряющим трудом, который требовал от них невозможного. Она подкреплялась смертями таких же, как и они. Ведь ежедневно приходилось грузить штабелями замёрзшие трупы нашим родным. Что они думали в этот момент? Они думали о неизбежности такого конца.
Время шло. Приближалась победа. Она свершилась. Народ ликовал, оплакивая погибших, надеялся на возвращение пропавших без вести. Надеялись и наши. Но их надеждам не довелось сбыться. Коварная власть рассчитывала держать наших дорогих ещё долго. Опять без объяснений, без предъявления законных оснований. «Жить там, где скажут. Делать то, что прикажут». В противном случае получай каторгу в 25 лет. За что и безропотно ставили подписи наши несчастные, наши дорогие отцы и деды. Эшелон за эшелоном развозили их снова по нужным точкам страны СССР. Нужна была рабская, бесправная сила. Нужно было разгребать руины и строить, строить. Валить лес, копать котлованы под заводы, фабрики, под ГЭС. Но не только для этого. Волею НКВД (их судьбой уже давно он управлял) после Широклага и Днепродзержинска мой отец, как и многие другие, попал в «райский» уголок, в Абхазию, на озеро Рица. Но не для того, чтобы наслаждаться местными красотами. Котлован рыли вручную, землю возили тачками в Кодорском ущелье,чтобы построить дачу «отцу всех народов». Потом кто-то вставлял там оконные стёкла из хрусталя, «легко поглощающие лучи беззаветной веры в аскетическую скромность вождя». Но это делали другие. А наши рыли землю и таскали её в гору, нагрузив непреподъёмные тачки. Кто-то вставлял зеркальные стёкла, «увеличивающие рост смотрящихся в них». И об этом позаботились. Только наши делали другое. То, что и положено было делать рабам. Они копали траншеи, чтобы по проложенным трубам можно было туда, в горное ущелье, на дачу вождя, подать черноморскую воду в его ванну. Вот ведь каким он был «аскетом»! Сколько таких объектов по всей стране, построенных на костях наших близких. Именно оттуда, с этой стройки на Рице, ехал мой отец в эшелоне на новую стройку в Челябинскую область в 1947 году. Эшелон шёл через его родной город. Он тогда пошёл на неслыханный риск. Сбежал. Я – живой свидетель его побега, его «возвращения» в отчий дом. Мне, девочке 7 лет, открывшей дверь, было никак не понять, почему мой папа весь в лохмотьях, весь заросший стоит предо мной. Таким он был тогда после Рица. Вот, наверное, тогда этот страх поселился и во мне. И никак не проходит до сих пор. Он жил во мне во времена « моего счастливого детства». Не покидал меня и в юношеские годы. Мне казалось тогда, что клеймо у меня на лбу. И каждый волен спросить: « А ты кто? Откуда тебя привезли? Не из Германии?».
Но 1947 год не был концом в этой грустной летописи. Сколько ещё прошло этих долгих дней, ночей, месяцев и лет. Этого подневольного, рабского труда вдали от дома, от родных. Его больное и изнурённое тело ещё было нужно. Кому? Трудно даже ответить. Зачем нужно было держать тогда их под зорким оком НКВД? И документы Дела отца не дают ответ на этот вопрос. Резюме просто потрясает своей жестокостью и цинизмом: «Не вижу необходимости в восстановлении семьи» Вот так просто решалась судьба человека, его семьи. А обращения были. Письма шли и в местные органы, и в Москву. Надеялись. Но тщетно. Жернова должны были работать. Перемалывать всё и вся. Ломать волю и дух тех, кто строил и созидал. Хотя и подневольно. Гипноз удава, наш страх, был привит образцово. Но наблюдать за субъектами эксперимента было проще, когда они там, где надо им быть.
Наталия Шмидт.
Декабрь 2012 года.

[golos]

Званый вечер, или Мои немецкие предки
Автор Юлия Свинцова
Суббота, 24 Март 2012

Посвящается моему любимому сыну

Располагайтесь!
Проходите, проходите, господа, рассаживайтесь поудобнее! В этой гостиной всем хватит места. Да, вы правы, за окном непогода, обычная петербургская сырость. Зато как уютно горят свечи, потрескивают поленья в камине, а на столе стаканы с горячим пуншем. Это не помешает нашей беседе.

Чашечки с шоколадом, кофе, чаем. Трубки с первосортным табачком, вязанье для женщин, карты, домино. Всё для вас, милые гости, всё для вас. Располагайтесь же!

Как вас много, какие все нарядные, праздничные! Да и верно, этот день того стоит, ведь мы встретились сегодня впервые...

Guten Abend, Herr Meyer, Guten Abend! Да, я знаю, что можно и по-русски, Иван Григорьевич. Но ведь когда-то вас звали совсем по-другому, не правда ли? Вы были Иоганн Рудольф Мейер, вы помните улочки детства в своём маленьком Крефельде? Как же вы отважились всё оставить и сюда, в Россию? Эту необъятную, незнакомую, с её снегами и бездорожьем? Кажется, не прогадали - ваша торговля мехами имеет успех! Вы теперь первостатейный купец, можете промчаться по белокаменной в карете, запряжённой четвериком, и явиться ко Двору со шпагой. В Москве в 1806 году вы присягали на верность новой родине, позади уже десять лет, прожитых в России. А вот и ваша дражайшая супруга, госпожа Ульяна Фёдоровна Мейер. Это теперь её так зовут, а до семнадцати лет она была Юлией Амелунг. Да, Юлией, мы с ней тёзки. И её родной городок Грюненплан не знает Ульяны, он помнит Юленьку. Ваши славные детишки тоже здесь. О, как их много! Александр, Наталья, Паулина, София, Ольга, малыши Якоб и Эрнестина. Пройдёт не так уж много времени, девицы подрастут и выйдут замуж за людей достойных. Супруг Натальи - врач Яков Иванович Крангальс, из прибалтийских немцев. Он будет служить в госпиталях Кронштадта и Павловска, где однажды упокоится дух его. Муж Ольги - военный, Валериан Фёдорович Гогель, родом из Монбельяра, потому веет воздухом Франции. Кажется, у них два сына, Владимир и Николай, тоже офицеры. Муж Паулины - господин гауптман Карл Эммерих Кребер. В 1812-м воевал в армии Наполеона, не хотите послушать его рассказы, презанимательные? Я же не свожу глаз с малышки Софии, ведь это моя прапрапрабабушка! Она так мила!

А вот в этом углу самые серьёзные медицинские, даже научные разговоры. Ещё бы, здесь сам Антон Эммануилович Майер! Знакомьтесь: мой четыре раза прадед, фантастика! Его помнят дома и парки Бреслау, где он родился, аудитории Берлинской медико-хирургической академии, которую он окончил, залы Геттингенского университета, где получил степень доктора медицины. А в городе Брауншвейге, где, будучи почётным членом Геттингенского общества повивального искусства и председателем общества медико-хирургического, он прослужил почти 20 лет оператором и акушером, столько малышей при рождении попадали в его умелые руки! Только чего-то не хватало в той жизни Иоганну Антону Майеру, что со всем семейством своим отправился искать он лучшей доли, которую всегда и во все времена хочется найти человеку, и поселился в жарком, залитом солнцем Харькове. Здесь он прослужит России долгие годы, занимая должность инспектора Харьковской врачебной управы, выезжая на чуму в Одессу, печатая брошюры о предупреждении холеры, бешенства. Здесь обретёт он последнее своё пристанище. Рядом сыновья, попавшие в Россию подростками: Вильгельм, Людвиг, Карл. Первые двое стали военными, Вильгельм позднее пойдёт по таможенной службе, поселится в Керчи, обзаведётся, как и положено, большой семьёй - женушка Анна Адельгейд Вегенер и семеро детей. Людвиг останется в Харькове, и его семейство немалое - супруга Мария Ивановна Дмитриева и десять ребятишек.

А вот Карл, наречённый при рождении ещё и Вильгельмом Кристофом, будет величаться по-русски уютно Карлом Антоновичем. Окончит Харьковский университет, медицинский факультет, позже обоснуется в Петербурге (туда все дороги ведут моих предков!), старший, позднее, главный врач Обуховской больницы, лейб-хирург, директор фельдшерской школы и Введенского детского приюта. В Дневнике жизни - «Записках старого доктора» - не один раз упоминает о нём автор, славно работавший в этой больнице не один год и коротко знавший его - великий Николай Иванович Пирогов.

Вглядитесь внимательнее - Карл Антонович Майер, мой прапрапрадед. Именно он свяжет жизнь свою с Софией Мейер, навсегда, до самой смерти. Их дети - Владимир Антон Юлий, Карл Антон Юлий Павел, Василий Карл Антон, София, ещё София, Александрина, Ольга, Мария, Анна. Один по традиции станет врачом - Карл Павел Юлий - Карл Карлович фон Майер. Как написано в недрах Интернета - замечательный врач и глубоко религиозный человек. Он хотел даже оставить медицину ради миссионерства, но пастор церкви святой Анны Пауль Зееберг убедил его, что, будучи именно врачом, он принесёт больше пользы Господу. Карл Карлович стал основателем и первым директором Евангелического госпиталя в Петербурге, старшей сестрой которого будет его жена - Луиза Зоргенфрай. Первая жена Карла, его двоюродная сестра Анна, умерла в 23 года.

Оставим же этих учёных мужей с их медицинскими разговорами о водобоязни и холере, ампутациях и первых успешных наркозах - эти разговоры не для женских нежных ушек.

Лучше познакомимся со второй, девичьей, половиной семейства Антона Эммануиловича. Его супруга фрау София Августина Катарина, урождённая Плёттнер, дочери Елизавета, Августа, Антуанетта Иоганна. Совсем невесты стали, уж и женихи на пороге - у Елизаветы харьковский провизор Нейбейзер, у Антуанетты человек очень интересной судьбы и высоких человеческих качеств - Карл Фридрих Вильгельм Август Деттлофф, генерал, военный инженер, строитель, архитектор. Вот только принуждённый строить большую часть жизни сооружения военных поселений и много потерпевший от своего начальника Аракчеева, чередовавшего кнут и пряник, и то одаривавшего Карла Федоровича Детлова (так стала произноситься на Руси его фамилия) алмазным перстнем, званиями и пенсионом, то отдававшего его под суд, чуть не до разжалования в рядовые. Об этом подробно написал в своих воспоминаниях их сын, Константин Карлович Детлов, в начале жизни доблестный драгун, а позднее сотрудник журнала «Русская старина» и газеты «Южный край» (ещё один журналист в нашем роду!). Вот, почитайте, свежая книжка за 1885 год. Да, она, конечно ещё не написана, но вам можно, для вас приятное исключение, откройте поскорее - интереснейшее чтение, вам не будет скучно.

У Карла и Софии Майер, кроме врача Карла Карловича, ещё и сын Василий. Это мой прапрадед. Окончил Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров. Служит в Лейб-гвардии Егерском, ныне Гатчинском, полку, в отставку уйдёт рано, в 23 года, гвардии поручиком. Я так мало о нём знаю. Пережил обеих жен. Кто из них моя прапрабабушка? Софья Ильинична Урочева или Любовь Валериановна Вебер?

Дети Василия Карловича - Софья, Георгий, Любовь, Варвара и Никита. Вы с ними уже встречались.
Рядом с Варенькой Майер подтянутый, хоть и немолодой, супруг - генерал Сергей Августович фон Цур-Милен. С семейством Майеров его навсегда связала судьба - первая его жена, дочь главного врача Обуховской Карла Антоновича, Александрина, была старше мужа на 14 лет, у них дочь Анна. Её племянница Варенька, юная и прекрасная, утешение его в жизни, как и их маленькая дочь Елена. Более 13 лет он был смотрителем самых престижных российских госпиталей - Царскосельского и Семёновско-Александровского. Он сейчас служит в Петрозаводске, в котором я живу. Люди забыли его - улицы помнят, особенно Мариинская. И Круглая площадь с памятником Петру...и никогда не стареющее Онежское озеро...

Вас не утомили мои рассказы? Смотрите, как веселится молодёжь!
Танцуют гросс-фатер, танец дедушек. Начинается медленно, чинно, а потом всё быстрее и быстрее.

Und als der Grossvater die Grossmutter nahm,
Da war der Grossvater ein Bräutigam.

Когда дедушка женился на бабушке, тра-ла-ла.
To дедушка был тогда женихом, тра-ла-ла

Очень веселый танец и много притом смеху. За клавикордами мой сын, я ведь не знаю, есть ли среди вас музыканты, господа, пока никого не встретила - всё врачи, военные...

Проголодались? К столу, к столу! Пиво, бутерброды с телятиной, икрой, колбасой, ветчиною, сыром голландским, зелёным, всякому по желанию. Домашние пирожные, угощайтесь, хозяйка старалась. Рюмочку шнапсу, Herr Meyer, или красного винца? Хорошее средство от петербургской погоды...

Рассказ продолжается, подходит всё ближе и ближе к настоящему.
Это Георгий Майер, мой прадед, потомок Майеров, Мейеров, Плёттнеров, Амелунгов. Веберов? Новые времена, новые порядки, обычаи, нравы, на пороге - XX век. И жена его не немка - дочь кавалергарда Зиновия Никифорова, Мария. Тут соединились русская и немецкая кровь и культура. Четыре дочери - красавицы, Елена, Мария, Надежда, Тамара. Близнецы Петр и Павел умерли в младенчестве, нет тут продолжения Майеровской фамилии. Мария мне ближе всех, моя родная любимая бабушка Мура.

А это брат моего прадеда, известный петербургский адвокат, писатель и журналист - Никита Майер. Добрый вечер, Никита Васильевич! Вот и с вами повидались. И вы впервые в России после 1920-го...Париж прекрасен, но родина милее.

Я скучаю по вам, mein Herz ...
Моя бабушка Мария Георгиевна станет избранницей инженера Павла Котикова. Сейчас они ещё вместе. Нет ни развода - их, ни расстрела - его. На руках у них моя мама. Почему она приехала из костромской глубинки в Ленинград, почему поступила на медицинский? Проходя мимо Обуховской больницы, мимо госпиталя на Лиговском, по Лазаретному переулку и мимо Анненкирхен на Кирочной, она ведь не знала, что все эти места освящены памятью её предков.

Вот мы и встретились, здесь всё возможно, в этой гостиной - смешение эпох, объединение ушедших и идущих, всех любящих. Здесь нет прошлого, здесь всё - сейчас. И я с вами... и вы со мной.

Как много ещё прекрасных лиц - Вера, Николай, Арнольд, Матильда, Шарлотта...Я пока совсем ничего не знаю о вас. А вот и ещё карета подъезжает, даже имена этих людей мне неизвестны.
Но даже белая ночь имеет свой конец...Вот и свечи погасли...

Guten Morgen, meine Damen und Herren, guten Morgen!
Доброго утра, господа, доброго утра! Мы ещё обязательно с вами увидимся, мы расстаёмся ненадолго!
Вечер был прекрасен! А вы так и не поняли, кто я? Вы всё ещё в недоумении, кто всех вас собрал, кто пригласил, кто знает о вас и помнит и любит?

Разрешите представиться, я - Ваше продолжение...
Вы были, потому я есмь...Примите мою благодарность и любовь, мои дорогие...
http://www.gazeta-licey.ru/blogs/juliasvintsova/item/3813-zvanyj-vecher-ili-moi-nemeckie-predki

[Наталия]

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)

ЧЬЯ ДУША ВО МНЕ?

Чья во мне душа? Может, русская? Как страдает она вдали от Родины! От места, где я родился. Она, как русская гармошка, иногда развернётся широко, всех в пляс зазовёт, а иногда затоскует в полночь, меня наизнанку вывернёт, слезами зальёт. Скулит, наружу просится!

Там в России, где я родился немцем, все делается иначе. Там под венец идут в белом, но со слезами, хоть это Божье торжество радости. А на войну, на смерть идут с улыбками, с весёлыми песнями – хоть грустнее не бывает. Там мама учила меня ходить босиком по весенней земле. В той земле она осталась лежать вместе с моими предками.

Там жёны шли за мужьями в Сибирь и на войну, на смерть. Там горюют до гроба, а празднуют до утра. Там гуляют сёлами, просто так! Смеются до икоты, поют до хрипоты, танцуют до упаду.

«За бугром» моя память тоскует, она, как пахнущий берёзой банный лист, прилипла и не отпускает прошлое. В нас русский дух, мы Русью пахнем!

Иногда во рту ясно ощущаю холодную колодезную воду, ломящую зубы. В руках чувствую сырые дрова, пахнущие смолой. На столе вижу квашеную капусту в помятой алюминиевой миске, за столом – молодых друзей. Все знают друг о друге всё! Ошибешься – поправят. По-свойски, как братья. В беде защитят. Встанут грудью. В праздники мимо не пройдут, но и без тебя за стол не сядут. Дождутся! Уважат! Там любят тебя – личность, а не за то, что у тебя что-то есть.

Там верующие носят медные крестики на ниточке, неверующие – золотые кресты на толстых цепях. Там малиновый колокольный звон гудит в багровом закате. Там купола церквей горят золотом. Там все право-славные! Там девицы – красные, а молодцы – добрые.

Там вечеринки проходят с частушками и топотушками. Там русская зима, и снежинки тают на ресницах любимых. Там страстное дыхание вдвоём, и жаркие поцелуи на морозе, под её окном. Там, в прошлом, остался невыключенным свет, падающий из ее незашторенного окна на свежий, белый снег.

Свет освещает следы только что убежавшей в рассвет любимой. И ты остался в этой огромной вселенной без неё! Один… Один на всём белом свете! На этом трескучем, утреннем морозе! Эти следы отпечатались в душе навечно и не дают спать до рассвета. И никто не знает, где находится тот выключатель, чтобы погасить, хотя бы под утро, в моём окне этот свет, отключить зелёную тоску по прошлому.

Откуда эти страдания? А может, я ухожу в будущее? В вечность? Может, рождается она во мне ещё раз? Свыше?

Чья же во мне душа? Может, русская?

А может, всё-таки Божья?

http://www.partner-inform.de/memoirs/ar ... uscha.html

[Наталия]

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)

МАМА ШУЛЬЦ

Однажды мудрец спросил:

– Какое слово самое красивое?

– Здоровье, – ответил больной.

– Молодость, – проговорил старик.

– Хлеб, – отозвался голодный.

– Победа, – громко провозгласил солдат.

– Свобода, – воскликнул заключённый.

– Но самое красивое слово – Правда! – заключил мудрец.

И в это время раздался детский голос сироты. Он сказал:

– Самое красивое слово на свете: «МАМА!»

И все согласились с ним.



Я буду вечно прославлять

Ту женщину, чьё имя – Мать.



Шульц (Отто) Линда Эмильевна была очень общительной и культурной женщиной. Она родилась в Сибири в 1917 г., в Иркутске, где служил её отец, а, может быть, был туда выслан. Есть такой исторический факт. Но записали ребенка, когда вернулись на Украину, на житомирщину.

Родилась 29 октября по старому стилю, 17 октября – по новому, но никогда не отмечала свой день рождения, не знала – где истина, и верно ли все это. Да и потом в это время все мы всегда были на огородах, копали картошку – некогда праздновать.

Отчество и имя ей поменял какой-то русский чиновник-грамотей. Он спросил: «Отчество?» – «Эмильевна», – сказала мать. «Нет такого имени. Есть – Емеля. Будешь – Емельяновна», – сказал писарчук. «Имя? Линда? Нет такого. Будешь Лида», – и выдал документ.

Лидия Емельевна, Емельяновна, Емильевна, Эмильевна, Эмильяновна. Всякие бумаги есть, а истину не знаем. Против воли изменили всё: имя, отчество, фамилию, родину – только душу и кровь сохранили мы сквозь века.

Ее отец был Эмиль Карлович Отт или Отс – сделали Отто. Был военный музыкант, великолепный трубач; умер в ссылке доходягой, с голода, обменяв свою трубу – кормилицу и любовницу – на последнюю в жизни сигарету, выкурил ее и умер. Даже могилки не осталось в Коми-земле на Усть-Нембазе.

В документах – карусель, в истории – пятна, но в памяти – ясность, в сердце моём к вам любовь и благодарность. И вам, потомки, об этом не вредно знать. Знать и уважать!

Есть на свете счастливые лица, глядеть на них – одно наслаждение. Они греют. С ними не хочется расставаться. От них исходит свет и доброта.

Мама была голубоглазой, среднего роста, доброй, полной, улыбчивой женщиной с ямочками на щеках. Люди мою маму любили, у нас всегда был полный дом народу, к ней шли по любому поводу – и по делам, и поболтать. От неё веяло женственностью, вокруг нее была особая аура, от неё шло какое-то ласковое тепло, она говорила только хорошие вещи. Её часто обижали, она плакала в одиночестве, жаловалась нам на судьбу, но мы были детьми, и нам непонятны были её трудности. Она всё терпела и никаких нападок не допускала, но и не всё могла выдержать. По-русски говорила с сильным немецким акцентом, путала мужской и женский род, она была малограмотная спецпереселенка немецкой национальности, вдова и просто беззащитная женщина, которая кротко несла свой тяжёлый крест через всю свою жизнь. Она всегда говорила, что у неё было два мужа и оба – замечательные, которые слишком рано умерли и оставили её одну с детьми.

Её высланная семья – родители и восемь детей – нищенствовала и голодала. Мама была старшей. Чтобы сохранить детей от смерти, родители много задолжали состоятельному грамотному верующему вдовцу, который был на два года моложе маминого отца и старше её на 24 года, тоже спецпереселенец. Возвращать долг было нечем, а спастись от голодной смерти хотелось всей семье. Заплатили мамой: как рабыню, выдали за него замуж, чтобы она не голодала и в будущем смогла помогать своим. Долг погасили, а её желания никто не спрашивал. Так было в действительности. Голод шутить не любит.

Мама очень хотела жить в Германии и иметь дочерей, но Бог послал ей троих сыновей. Одевала она их до сознательного возраста, как девочек, пока мы не начали понимать, в чём дело, и противиться. Звала нас, по очереди, в этом возрасте – «Таня». Она очень любила своих детей и ради них преодолевала все трудности. У неё были интересные предложения от сверстников, но она отклоняла их, боясь, что детей смогут обидеть или унизить. Материально это могло нас поднять, но моральный климат семьи был у неё на первом месте.

Воспитывала нас трудом и любовью. Дом всегда был полон гостей, все кружилось вокруг неё, как вокруг солнца. В родне она была старшей, и к ней тянулись. Все свадьбы и похороны в нашем посёлке не обходились без её помощи. Она прекрасно играла на гитаре и пела. Знала много печальных песен, очень популярных в то тяжёлое время, очень чувствовала красоту и умела её создать.

Самые красивые цветы были в нашем доме, причём их было так много и такие диковинные, что все окна утопали в них. И это на Крайнем Севере! Она радовалась каждому бутону, каждой набухшей почке, каждому распустившемуся цветку. Она с ними разговаривала, называла их по именам, а нас учила: «Не вреди природе. Не убивай букашку. Не сорви цветок, он тоже живой. Ему больно. У него тоже только одна жизнь». Зимой она делала искусственные цветы из бумаги и втыкала их в горшки. Через морозное окно, с улицы, они выглядели, как живые, и люди заходили удивляться и попросить отросточек на рассаду. Летом весь палисадник был полон разными цветами, и, когда ежегодно на 1 сентября ночью их обрывали, она возмущалась и плакала.

Мать делала искусственные цветы и венки на свадьбы и на похороны, шила невестам платья и фату. Люди были довольны и не скупились, но они сами жили с нуждой под ручку, а наш достаток был весьма скромный.

Часто на столе был только чёрный хлеб. Тогда она наливала в тарелку подсолнечное масло, солила его, и мы макали туда хлеб. Было вкусно. Бывало и попроще – суп «тюрюк» – в воду кидали горсть сахара, крошили туда хлеб и ели ложкой. Осенью с утра до обеда мы ходили в лес кормить комаров и собирать ягоды. Она их мыла, насыпала в тарелку, заливала молоком, давала хлеб, и это был обед, который нам, ребятишкам, страшно не нравился. Очень часто она готовила хлебный суп, который состоял из трех частей воды, пары картошек и черного хлеба, все это вместе варилось и было очень вкусно. Иногда ставила на стол хлеб, соль и чугунок с картошкой в мундире. Мы морщились, хотелось что-то повкуснее. «Что? Не нравится? Заелись? Ленин так кушал!» Ну, если он так ел, то и мы будем, и принимались чистить обжигающую пальцы картошку. При этом мама вспоминала, как в войну голодали, ловили крыс, варили суп, собирали на помойках картофельные очистки и только так выжили. Так хорошо, как сейчас, мы, мол, ещё никогда не жили. После этого наш ужин казался королевским.

С гостями шутила, что капуста – самая лучшая закуска. Поставить на стол не стыдно, а съедят – не жалко. Вообще готовила она изумительно, особенно когда приходили гости или по праздникам. Еда была не только вкусна, но и красиво украшена. Всегда говорила: «Готовить я умею, было бы из чего». Иногда на столе царил суп с мясом. Она вылавливала ложкой мясо из своей тарелки и давала сыновьям, показывая своё уважение и заботу. «Вам расти. Вы – мужики. Вам сила нужна», – объясняла она. Мы не сопротивлялись. Эту пищу до сих пор забыть не могу.

Придя из магазина, она ставила сумку с покупками на стол и разрешала нам копаться в ней. Мы с удовольствием и восторгом доставали кульки с сахаром, маргарином, крупой и радовались до визга. От нашей возни и её лицо светилось счастьем.

По субботам у нас было всегда предпраздничное настроение, мы смотрели на стенке диафильмы и удивлялись тому, что наступят времена, когда суббота станет нерабочим днём, в домах будут стоять аппараты, и в них можно будет смотреть кино, бельё будут стирать машины, есть можно будет от пуза и что захочешь, а продукты будут храниться в таких сундуках, где всегда холодно. Хоть бы одним глазком заглянуть в это светлое будущее! Такое любопытство разбирало, сил не было терпеть и ждать так долго.

И вот в квартире всё убрано, вымыты полы, в большой кастрюле нагрета вода. Мама начинала мыть нас в огромном тазу, отчитывая за синяки и ссадины, интересуясь, где, когда и за что мы их получили. Потом намыливал нам лицо и шею, мыло обязательно попадало в глаза, и мы хныкали, а то и ревели. Поливала нас из кружки тёплой водой, целуя и приговаривая, чтоб ничто с нами не случилось. Затем заворачивала в душистое махровое полотенце и несла в постель, которая пахла свежим, чистым бельём, дальними ветрами, травами, облаками и светлым будущим. На душе было невероятно празднично и уютно, как бывает только в детстве. Мы с братом засыпали, а мама продолжала хлопотать по дому.

Когда в детстве я просил у отца денег на кино, он говорил, что их надо ценить. А ценят, когда сами зарабатывают. Потом он давал мне лист бумаги, карандаш и букварь, на обложке которого был нарисован Ленин. «Нарисуй Ленина, чтоб был похожий, – получишь деньги.» Я рисовал его часто, и он был очень похож на того, с обложки. Отец хвалил, я получал 10 копеек и бежал с ребятами в кино. У мамы было всё по-другому. «Мама! Дай 10 копеек на кино!» «А про что кино?» – интересовалась она. «Про шпионов!» «Глупенькие, самое лучшее кино – про любовь!» Мы получали 10 копеек и бежали в соседний посёлок за пять километров, где кино было по пятачку. Вот и сейчас мне больше нравятся мамины фильмы, а не про шпионов.

Ещё в детстве мне всегда казалось, что существует какая-то невидимая связь чувств между матерью и детьми. Ведь мы произошли от мам. Это – один организм, только разделённый. Они о нас всё знают. Даже если никто не видит, никого нет, но если я делаю что-то плохое, мама в данный момент это чувствует. Становится стыдно даже за дурные мысли, не то что за дела.
http://www.partner-inform.de/memoirs/ar ... chulz.html

[Наталия]

"Против воли изменили всё: имя, отчество, фамилию, родину – только душу и кровь сохранили мы сквозь века."
"В документах – карусель, в истории – пятна, но в памяти – ясность, в сердце моём к вам любовь и благодарность."
Это выдержки из работы Папы Шульца (Райнгольда Шульца) "МАМА ШУЛЬЦ".
Как мудры его мысли! Как созвучны сердцу каждого! Как тепло становится на душе от прочтения его рассказов!
Какая-то необыкновенная энергия разливается по сердцу. Только такие слова, только такая оценка может родиться вослед его СЛОВА. Спасибо!

[golos]

Письмо от Рейха Р.Я.

Память хранит многое

Письма бывших игарчан нельзя читать без волнения. В них и радость, и огорчения, и беспокойство. Они вроде бы далеко, но всё ещё переживают за город, помнят все детали проживания в Заполярье, охотно делятся воспоминаниями с музеем. В 2011 году в Игарке побывал Рейнгольд Яковлевич Рейх, проживавший здесь с 1947 по 1954 год. Он приехал с дочерью из Германии, побывал в старой части города, музее. Его очень удивило, что никто уже и не помнит, где была судоверфь, на которой он начинал свой трудовой путь. Переписка с Рейнгольдом Яковлевичем оказалось очень щедрой на яркие воспоминания, автор прислал несколько фотографий и даже сделал чертежи первого мотокатера судоверфи, грузовика, на котором возили заключенных в Игарке в 1949 году, схему размещения судоверфи. В сегодняшней публикации, посвященной истории города, используются разные письма Р.Я. Рейха.

"...Конечно, запомнилась Игарка потому что у меня, например, прошли самые молодые годы в Игарке с 1947 по 1954 год. То есть с 16 до 23 лет. Самые годы мечтаний и надежд. Хотя я уже начал в те годы борьбу за выживание. Пришлось идти на работу в 16 лет, что видно из трудовой книжки, и, естественно, для продолжения учебы – в вечернюю школу в 6,7 и 8 классы, которая была в новом городе. Я четыре дня в неделю шлёпал из старого города (а я жил в старом городе недалеко от школы №4, адрес не помню) в новый туда и обратно пешком в школу. Уроки начинались где-то в 6-7 вечера и кончались в 10-11. Точно уж и не помню. Хорошее как-то забывается, а вот плохое больше запоминается и надолго.
Итак, по вашему письму. Как я попал в Игарку? Тогда наберитесь терпения и прочитайте мое дальнейшее повествование.

Началось все из-за этой проклятой второй мировой войны. Как вы, наверное, догадались по моему имени и фамилии. Мои пра-пра-деды, если верить истории, наверное, приехали когда-то из Германии. Из-за безземелья в Германии и по приглашению Екатерины II, да и, мне кажется, еще и до нее, при Петре, бедные безземельные крестьяне переселялись в Россию. Здесь им жаловали некоторые льготы, и эти семьи оседали. Занимались тоже земледелием. Почему я так думаю? Потому что я хорошо помню, как у нас дома, а это в Ленинградской области, Всеволожском районе, станции Коволёво, колонии Смольная (это от края города в сторону Ладоги в 3-х километрах от трамвайного кольца) жили мои родители. Ну и соответственно и я. Я у родителей был один. Наша семья жила вместе с родителями отца в доме, наверное, принадлежащем деду. Кто строил этот дом дед или прадед не знаю. Сейчас я расспросил бы у старшего поколения, как все возникало, а тогда как-то не возникало такого вопроса. Знаю только, что у деда по отцовской линии было 9 детей. Дом был деревянный, обыкновенный сельский дом, состоящий из передней комнаты кухни и прихожей. Если разделить дом пополам, можно было жить, хоть и тесновато, двум семьям. При коллективизации дед вступил в колхоз, а остальные дети поразъехались по Ленинградской области.

Началась война. Как-то сразу стал ощущаться недостаток. Мне было в то время 10 лет. Помню, как я ходил по колхозным полям и собирал упавшие колоски после уборки урожая комбайнами, а может жнейками. И, добыв дома от колосков зерно, мать парила его, и мы кушали его в дополнение к скудному карточному пайку, который возник почти разу после начала войны осенью. Отец работал пожарником в Ленинграде, и их сразу поставили на казарменное положение, т.е. всю неделю жили при пожарной части, потому что каждый день шла бомбёжка города, и у пожарных каждый день была работа. Мать по болезни сердца была дома со мной. Естественно, в этот период школы не работали.
Согласно постановлению правительства, кажется от 28 августа 1941 года, всех людей немецкой национальности должны были эвакуировать в глубь страны. Но нас не смогли вывезти из Ленинграда, мне кажется потому, что просто не успели. Пока суть да дело, город был окружен. Так мы прожили в окруженном Ленинграде вплоть до марта 1942 года. Как только советским войскам удалось прорвать окружение где-то за Ладогой, где-то около Тихвина, и, как только через наше село пошли машины, груженные замороженными свиными тушами в сторону города, к нам в дом пришли военные и сказали собираться на выезд.

Соответственно, ехали в кузовах грузовиков в полуторках и трехтонках со шмутками старики, дети и взрослые по той знаменитой «дороге жизни» через Ладогу. На той стороне Ладоги нас погрузили в товарные вагоны и, «до свидания, родина» и «да здравствует Сибирь». Ехали где-то месяц до Красноярска. На правом берегу Енисея на станции Енисей в г. Красноярске нас выгрузили и поселили в какую-то школу. Следует отметить, что по пути в Красноярск людей кормили какой-то болтухой из муки, кажется. Водили в баню, а вещи прожаривали в так называемых вошебойках. После чего там, в школе, началась сортировка семей, где были какие-то специалисты – в одну сторону, где не были – в другую. Даже семьи, где не было специалистов, погрузили на суда (баржи или пароходы не помню) и увезли в Подтёсово. Там всех заставили работать на строительстве дамбы для защиты от льдов при весеннем ледоходе на Енисее. В Подтёсово на зимний отстой осенью заходили суда.
Далее осенью 42-го или весной 43-го года снова начали сортировку. Всех взрослых, не имеющих детей или стариков, снова отделили и, погрузив на суда, увезли на Север и распределили по деревням (станкам). Так из Подтёсово в станок Старая Игарка попал средний брат по матери Рейх Рейнгольд Христофорович, где вскоре от цинги помер. В станок Денежкино попала младшая сестра по матери Рейх Маргарита Христофоровна. В станок Ермаково попали дети старшего брата по отцу Ольга, Владимир, Нина с их матерью Ольгой. Следует напомнить, что все они были к тому времени совершеннолетними. Самого старшего брата по отцу с его родителями т.е. дедом и бабушкой, оставили в Подтёсово. Моего же отца сразу из Подтёсово забрали в так называемую «Трудармию». А по простому забрали и увезли в гор. Бугуруслан на работы, связанные что-то с нефтью. Примерно через год он вернулся в Подтёсово весь опухший от голода (т.е. его как бы комиссовали). Только он оправился немного на картошке, которую мы с матерью выращивали, его снова забрали на этот раз в Свердловск на железную дорогу. Старшего брата по отцу с дедом и бабушкой почему-то отправили в Енисейский район село Ворожейка. Таким образом, я с матерью из всей родни в Подтёсово остались одни. Мать болела сердцем. В то время медицинской помощи почти не было и мать, дожив до апреля месяца 1945 года, умерла. Таким образом, я стал как бы сиротой и был в Подтёсово один. Комендант (а все немцы в то время вплоть до 1956 года находились под комендатурой) вызвал меня и спросил, куда ему меня девать. Где ближайшие родственники? Отец в то время находился в Свердловске, а т. Рита, младшая сестра по матери, в Денежкино. С другими в то время не было связи. Комендант отправил меня с какой-то женщиной на пароходе «Мария Ульянова» на Север, в Денежкино. Благо пароход топился дровами, а возле Денежкино как раз заготавливали дрова для судов, которые топились дровами. Так я оказался в Денежкино у своей тети по материнской линии Рейх Маргариты Христофоровны. В 1946-м или 1947-м вернулся из Свердловска отец. В 1947-м году с отцом или без него я уже не помню, я из Денежкино уехал в Игарку и поскольку в Игарке притулиться было не к кому, я сразу устроился на работу в Игарскую судоверфь матросом на мотокатер «Первенец». Ну и на судоверфи меня поселили в их общежитие. Отец же тоже устроился на работу. Помню, он первое время раздавал воду из будки, по-моему по талонам, наверное, которые где-то покупали жители. Будка была неподалеку от управления ЛПК. Потом отец перешёл работать пожарником в пожарную часть в старом городе недалеко от школы № 4. Где он жил тогда, не помню. Помню только то, что мы стали совместно жить в какой-то, как нам сказали, бывшей тюрьме. Т. Рита из Денежкино приехала в Игарку рожать и после родов осталась в Игарке, и мы стали совместно жить. Она с ребенком, я и отец. Это было недалеко от памятника с пропеллером. Почему совместно? Опять же вечная проблема с жильем..."
http://www.igarka-permafrostmuseum.ru/index.php/postmuseum/125-postreih.html

[Grosswerder]

Уважаемая Наталия, вы обещали внести поправку, т.е. сделать вначале текста ссылку на источник и меня как автора в материалах о моей семье Кнорр, взятых с моей страницы в "стихи.ру". Напоминаю: меня зовут Юрий Кнорр. Буду вам очень признателен и надеюсь на будущие контакты.
Всего наилучшего
Юрий Кнорр

[golos]

Гоппе Виктор Иванович
Из истории моей семьи

Из истории моей семьи
"Храни меня...в тени крыл Твоих укрой меня" (Пс.16,8)

Начало 1765 года, где то в земле Гессен Германии, Доротея Гоппе в большой нужде. Женщина из гонимой протестанской семьи только что похоронила своего мужа Фридриха и все заботы о семье легли на её плечи. Как младший сын в семье, муж от своего отца никакого наследства не получил. Старшему сыну Доротеи Иоанну к этому времени завершился 14 год. Младшему сыну Маркусу только, что исполнилось 8 лет. Через несколько лет старшему предстоит служба в армии, а тут ещё война идёт. Доротею одолевает страх перед безнадёжным будущим.
От своей соседки она получила обнадёживающую весть. Царица России Екатерина II (1762-1796), бывшая принцесса София Фредерика Август из Ангальт - Цербста, покровительствует переселению немцев в Россию, "..в страну, где молоко и мёд само в рот льётся". Доротея следует призыву империатрицы. С двумя детьми пребывает в сборный для переселенцев пункт Росслау в провинции Ангальт около Дессау. Выходит здесь замуж за подёнщика-вдовца, с подобной же фамилией - Гоппе, имеющего ребёнка. Совместно, как колонисты, прибывают на среднюю Волгу и в 1767 поселяются в селе Боаро (доверенный организатор барон Boisreux). Приглашённых империатрицей переселяются сюда на Волгу, между 1763-1767гг., около 8 000 семей (почти 27 000 человек).

Через столетие позже 16.07.1888г. здесь же родились: мой дедушка - Гоппе Иван Иванович (Johannes Johann Xrisstian Hoppe) и 23.02.1889г. моя бабушка Маргарита Мария Шмидт (Margarita Maria Johann Karl Schmidt). Прародители бабушки были из местности Шварцвальд (Schwarzwald). 17.10.1908г. женились они в Боаро (с 1915г. Бородаевка). Дед был столяром-краснодеревщиком, а бабушка занималась рукоделием и вела домашнее хозяйство.
Их старший сын Иван (мой отец) родился 08.07.1915г. во время отсутствия своего отца так как перед этим был призван на службу в царской армии. Служил вначале в крепости Кушка (Туркменистан) и был переведён на Западный фронт России в первой мировой войне. Отмечен был наградами и всё же потом попал в немецкий плен. Через полгода он с товарищем из соседней деревни и по лагерю И. Шлюндт поступают на библейский семинар, после окончания которого, они были отпущены из лагеря для военнопленных для учёбы в миссионерской школе. Вместе они закончили учёбу пасторами (священниками) евангелическо-лютеранского вероисповедания. Приступили к работе. В 1918г. товарищу выдали проездные в Россию, для перевоза семьи в Германию. Ему же дед выдал необходимые документы и письмо, для перевоза и его семьи. Отец бабушки Карл не отпустил её с маленьким сыном в дорогу: с малоизвестным человеком и смутного времени гражданской войны в России. В 1924г. подчиняясь правилам по репатриации перемещённых лиц по мирному договору воевавших сторон, деду и его товарищу с семьёй, пришлось возвратиться в Россию в только что организованный Советский Союз. Они спокойно прибыли на свою родную Волгу, приступили к служению пасторами в немецких общинах. Но радость возвращения была недолгой. В ВЧК считали, что пасторами они служат нелегально, распространяют "опием" среди прихожан и вообще они немецкие шпионы. Без следствия, суда и даже объявления сроков обоим пришлось участвовать в строительстве Беломорканала, канала Москва-Волга и побывать в так называемой "Трудовой Армии" во время второй мировой войны. Поскольку друзья имели хорошие профессиональные навыки (дед-краснодеревщик, друг - великолепный портной) и этим кормили семьи. За служение пасторами общины их материально поощрять не могли. Эти же навыки освободили их от тачек и лопат в местах временного пребывания. Начальству нужна была добротная мебель и современные моде наряды. Даже о предстоящих отлучек от семей их предупреждали заблаговременно. Дед вовремя передал профессиональные "секреты" моему отцу. Один из них и мне известен: никогда, ничего не делать из сырой древесины. От второго деда: умею кроить, шить, латать - широко использовал в моей профессии пластического хирурга и в быту. В 1929г., из-за голода на Волге и преследований ВЧК деда, семья наша переехала в Спицевский (Шпаковский, Грачёвский) район Орджонекидзевского (Ставропольского ) края. Здесь в селе Либенталь познакомились и поженились мой отец и мать - Якоби Екатерина Александровна. Её прародители, потомственные высокопрофессиональные портные, прибыли из Баден-Вуттенберга Германии вторым потоком переселенцев на Кавказ.


На фамильной фотографии Гоппе 1931г: слева мой отец Иван (2), в средине мои дедушка Иван и бабушка Маргарита с сыном Бруно. Между ними моя тётя Фрида. Слева от Бруно тётя Лиза и сестра деда Амалия.

По рассказам моих родителей, время до 1941г. было самым их счастливым. Отец хорошо зарабатывал бондарем. Выучился на бухгалтера и работал им на маслозаводе. Их огорчило в это время смерть первенеца Бруно на первом году жизни. В 1939г. родился автор этих строк. 15.05.1941 родился мой брат Эрнст. Отец в это время был на срочной службе в Красной Армии. Бывал в отпуске. С началом 2-ой мировой войны начались и невзгоды семьи. В августе 1941г. мужчины и женщины немецкого происхождения в возрасте от 17 до 60 лет были отправлены в "Трудовую армию" на каторжные работы. Дети с родителями и стариками были отправлены в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. В двух летнем возрасте автор этих строк был депортирован с младшим братом, матерью, дедом и бабушкой с несовершеннолетними сёстрами отца в Северный Казахстан. Там мы находились под пристальным наблюдением спецкомендатуры. Ежемесячно дети и взрослые лично представлялись коменданту для регистрации в специальном журнале. Взрослые ещё и расписывались в этих журналах. Деда на два года (1942-43гг.) забирали в г.Березнеки на солянные шахты, в "Трудовую Армию). Тётю Лизу забрали в г.Кизел. От насильников она сбежала к деду. Благодаря фиктивному браку ( переросшего в настоящий) с отбывавшем в этих местах свой срок (по ложному доносу его первой жены в НКВД) ей удалось избежать наказание за побег, но освободилась только в 1948г. Выходить за пределы села не разрешалось. Матери, для того чтобы посетить престарелых родителей и родную сестру в соседней деревне за семь километров, приходилось за месяц предварительно писать коменданту заявление с указанием даты и часов свидания (время пути входило в этот срок) и при его согласии она могла их проведать. Отец весной 1941г. призван был на действительную службу в Красной Армии. Осенью переведён в подразделение по инженерному укреплению обороны г.Москвы. С ним переведён на Урал и попал на лесоповал в Ивдель, Полуночное. Как и деду, ему благодоря профессии, тоже удалось сохранить свою жизнь в ГУЛАГЕ.

Полностью здесь http://samlib.ru/g/goppe_w_i/izistoriimoejsemxi.shtml

[Diesendorf]

Я познакомился с будущим профессором В.И. Гоппе летом 1977 г., оказавшись под его началом в приемной комиссии Кемеровского мединститута. Сразу же ощутил к нему симпатию, пораженный его кипучей энергией и жизнелюбием, но национальную тематику мы с ним в те дни не обсуждали - в нескончаемой круговерти наших забот было, увы, не до этого. Вскоре Виктор Иванович переехал в Хабаровск, где и стал профессором медицины (он - прекрасный специалист по хирургической стоматологии), и я потерял его из вида на три десятилетия. Случайно нашел только по приезду в Германию, через сайт "Одноклассники". А 4 года назад посчастливилось встретиться с ним в Берлине, на конференции по случаю 20-летия "Возрождения". Мы общались весь день, вспоминая незабвенные денечки "гоп-компании" (так мы в честь нашего шефа прозвали приемную комиссию), и я в который раз порадовался тому, каких замечательных, талантливых людей, невзирая на все невзгоды, дарят миру российские немцы...

[Наталия]

внести поправку, т.е. сделать вначале текста ссылку на источник и меня как автора в материалах о моей семье Кнорр, взятых с моей страницы в "стихи.ру".

Уважаемый Юрий Кнорр!
Эти материалы, что я давно выставила в этой теме, попались мне в Интернете, когда я ещё ссылками не сопровождала выставленный материал( была ещё зелёная). Но Ваше имя там стоит, как АВТОРА. В этом не трудно убедиться, если пролистать тему назад. Этот материал я взяла очень давно, не на странице "стихи.ру", иначе бы я давно всё исправила. К сожалению, сколько не искала, материал мне никак вторично не попадался. Вот такая незадача. А потому, хотя я поиск его и продолжаю, хочу у Вас попросить прощения за свою оплошность. Как только найду, сразу ссылочку выставлю. Желаю Вам здоровья, творческих успехов, рада буду, если Вы в теме Gedichte нашего форума выставите своё творчество. С уважением Наталия Шмидт.

[Тереза]

я в который раз порадовался тому, каких замечательных, талантливых людей, невзирая на все невзгоды, дарят миру российские немцы...

Виктор Фридрихович! Скажите, пожалуйста, - Вы были знакомы с Иван Ивановичем Кроневальд, 1919г.р, из Н.Тагила?

[Diesendorf]

Да, с Иваном Ивановичем Кроневальдом я был близко знаком в 1990-92 гг., по совместному участию в нашем национальном движении, и написал об этом замечательном человеке в своей книге "Прощальный взлет", размещенной на нашем сайте.

[Тереза]

и написал об этом замечательном человеке

Пожалуйста, посмотрите в ЛС.

[golos]

Уроки любви и терпения
Опубликовано 11 Апрель 2013 автором Валентина Дорн

...НЕСГИБАЕМЫЙ ДЕД

Умер дед – остановились часы. Деревянные часы с маятником ему подарили, когда уходил на пенсию. С тех пор они и висели на стене. Много лет, потому что деду было за девяносто. После смерти бабы Лиды он жил бобылем. Сам управлялся по хозяйству, готовил всякие немецкие блюда и суп из сухофруктов. Когда были еще очереди, то постоянно ходил по магазинам, выстаивая часы и «добывая» молоко, сахар, макароны. Был он высокий, сухопарый: ни грамма лишнего веса. Одним словом, несгибаемый дед. В постель его уложила пустяковина: распухшая нога. Как только он слег, все пошло-покатилось к худшему исходу. Больше он не смог подняться.

Последнее время он уже не мог вспомнить имена своих правнуков. Видимо, это свойство стариковского разума: помнить то, что было полвека назад, но забывать, что было вчера. Когда дед молча сидел на стуле, у него дергались сами по себе пальцы сложенных рук. И иногда казалось, что он смотрит не вперед, а куда-то внутрь себя. Деду было что вспомнить. Он прошел через то, откуда многие не возвратились. Он выжил, потому что, я же говорю, был несгибаемым.

Отец рассказывал, что до войны они жили в селе Вальтер Саратовской области. Там была республика немцев Поволжья, которых переселил на русскую землю давным-давно, еще в Екатерининские времена. Удивительное дело, но даже по прошествии стольких лет у немцев сохранилась своя культура и уклад жизни. Мои дедушка и бабушка между собой говорили только по-немецки, а уж писать по-русски могла только бабушка. Да и то с громадными ошибками. Это была какая-то «смесь» из русских и немецких слов.

Жили русские немцы зажиточно: строили каменные дома, держали хозяйство. Наверное, просто потому, что не привыкли лениться. Из этих самых домов со всяким добром их и стали выселять, когда началась война. В поселке Куйбышев я однажды познакомилась с пожилой женщиной, которая была в Вальтере сразу после выселения. Она рассказывала, что это было странное и удивительное зрелище. Село вымерло, как после атомной войны. Кудахтали куры, лаяли собаки, мычали в загонах бедные брошенные коровы, а людей не было. Дома стояли открытые: хоть заходи и бери, что хочешь. Рассказывала, что сердце разрывалось от жалости. Ведь целые семьи выслали. Вместе с детишками. В домах некоторых качались пустые люльки. По тому, как она все это говорила, я поняла: решение о депортации уж точно не было волеизъявлением народа. Большинство русских, наверняка, относились к ним хорошо: ведь они были свои, советские немцы. В стране, в которой в годы репрессий «положили на плаху» столько русской интеллигенции (лучших ее предствителей) не могло и речи быть о милости...

Полностью здесь http://vdorn.ru/2013/04/

[golos]

Лидия Христенко

Вторая родина-Сибирь

Мои родители - немцы по национальности, (папа Пётр Павлович и мама Мария Ивановна Лайгер), при жизни родителей я не писала об этом, но накануне такого Великого праздника как День Победы (В этот день мама всегда плакала. Вспоминала, что пришлось им перенести в военные годы, как узнали радостную весть о том, что закончилась война, что наш народ победил.) решила рассказать о депортации немцев.

В начальный период Великой Отечественной войны, 28 августа 1941 г. был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР №20-160 «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья», жертвами которого стали простые советские граждане немецкой национальности. Немцев Поволжья переселяли под предлогом наличия среди них диверсантов и шпионов, как будто среди других наций не было таких. Всего было переселено 1 млн. человек. Местом переселения выбрали Сибирь.

Так Сибирь вновь подтвердила своё право называться краем каторги и ссылки. Согласно инструкции немцы имели право везти с собой провиант, одежду и другие полезные вещи до одной тонны. Однако в реальности всё было иначе: мама рассказывала, что их всех забирали ночью. Кое-как успели собрать необходимые вещи, продукты, мяса сварить - всё в сундук сложили, а больше и нельзя было брать, очень много было народу. Их вывезли из деревни на фургонах, в которые были запряжены верблюды, лежали на берегу Волги трое суток, потом плыли на плашкотах до Энгельса, затем везли в теплушках, как скот, по 44 человека. Ехали в неизвестность целый месяц. На руках был документ, подтверждающий, что сдали в фонд государства: хозяйство и родной дом.

Папе в то время шёл десятый год, в семье 6 детей было, отец их служил санитаром в трудармии, а у мамы ...отца и старшего брата в 1937 г. посадили, так и сгинули они. Никто о них ничего не знал. Точно так же приехала в Сибирь и семья Вильгельма Фридриховича и Нелли Генриховны Штрак, в семье было трое детей, поселили сначала в деревне Майнак в халупу, затем перевезли в деревню Новодубровка. Но их семье повезло, так как Вильгельм Фридрихович был специалистом широкого профиля по сельхозтехнике. А его жена по профессии была бухгалтером. Стал обучать местных жителей механизации.

Немцев с детьми привезли в Сибирь глубокой осенью. Уже начались заморозки, Много немцев умерло от голода и холода из-за болезни тифом, я не знаю, какой домик выделили маминой семье. Их поселили в деревне Аткуль. А вот папин домик в Асенкритово - запечатлелся в моём сознании на всю жизнь, часто снится он мне. В этом домике родилась я, и моё детство до 8-и лет прошло в нём. Что он собой представлял? Небольшая кухонька и комнатка, примерно 16 кв. метров. Главное, что крыша над головой была, в семье шестеро детей и бабушка седьмая. Хуже обстояло дело с питанием, но из бабушкиных и из слов О. В. Архиповой знаю, что были добрые люди в селе, которые бескорыстно помогали, хотя в военные годы им тоже жилось несладко… были и озлобленные: называли фашистами, кулаками.

Мы, родившиеся в Сибири, слышали это долгие годы, часто дрались с местными ребятишками, сверстниками, доказывая, что тоже советские, что не враги. Обиды на них нет, это из-за неграмотности, считали, раз немцы, значит фашисты. Надо было жить среди чужих, общаться с жителями, не зная русского языка, приспосабливаться к климату здешнему, к условиям местной жизни.

Хотелось есть. В первую позднюю осень (ведь приехали родители сюда в конце сентября) перекапывали огороды местных жителей, находили гнилую и порой мёрзлую картошку. Бабушка рассказывала, как у одного хозяина перекопали огород и собрали два мешка картошки, увидев это, мужик не хотел им отдавать её, но вышла жена и уговорила мужа не забирать, аргументируя тем, что картошка все равно до весны не сохранилась бы. Питались, чем придётся, работали в колхозе, папа стал помощником пастуха. Мама, ей тогда было16 лет, на военном заводе по 15 часов в сутки, изготавливали снаряды для фронта. Из слов мамы знаю, что выдавали пайки, этого было мало, постоянно испытывали чувство голода, что не высыпались, но благодаря трудолюбию и вере, выстояли, выжили.

Победа!!! Казалось можно вернуться в родные места. Но новый указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948г., который запрещал немцам возвращаться к прежнему месту жительства: изгнание на «вечные времена» в места переселения, и устанавливал длительные сроки заключения, а за самовольное оставление спецпоселений- 20 лет каторги. И после 1955 года немцы так и не получили разрешения вернуться на места довоенного проживания. 13 декабря1955года выходит Декрет Верховного Совета о прекращении ограничений в правах немцев и членов их семей, которые находятся на спецпоселении, но… без возвращения конфискованного имущества, запрещалось возвращаться в бывшие родные населённые пункты.

В связи с этим и начался процесс переселения немцев в ФРГ, ГДР и Австрию. В общей сложности, по данным Министерства внутренних дел ФРГ, в Германию с 1950 по 2006 год переселилось 2 334 334 российских немцев и членов их семей. Это значительно истощило долю немецкого населения в России, Казахстане, на Украине и в других республиках. Наши родители тоже могли бы уехать в Германию, такая возможность была, но они любили Родину и остались ей верны до конца своей жизни. Так второй малой родиной для моих родителей и многих депортированных немцев стала Сибирь.
http://www.proza.ru/2013/02/27/503