«По пути на лесозаготовку мы потеряли брата — он просто выпал из саней в снег»: поволжские немцы рассказали об ужасах депортации и о том, где предпочитают сейчас жить — в Саратове или в Германии
текст Роман Хвалин
Соседство немцев с русскими в нашем регионе началось в 1760-е годы, когда по приглашению Екатерины II вокруг Саратова возникло около сотни поселений колонистов. Всего из Европы тогда переехало около 25 000 человек. В конце XIX века немцы были вторым по численности народом в Саратовской губернии. Вскоре после революции поволжские немцы получили свою автономную республику, которая занимала более чем четверть современной территории Саратовской области. Судьба немецкой автономии решилась в один день — 28 августа 1941 года. «Поволжская Германия» была упразднена, а более 400 000 немцев неожиданно записали в нацистских шпионов и их пособников. Тысячи семей немцев из региона были сосланы в Казахстан, Сибирь или оказались в трудовых лагерях.
Согласно Всероссийской переписи населения 2010 года, в Саратовской области на тот момент проживало 7579 поволжских немцев. В этом году запланированная перепись населения была перенесена на следующую весну, но, скорее всего, она покажет, что немцев в регионе осталось ещё меньше.
Почему немцев в нашей области всё меньше, есть ли те, кто возвращается из Германии и как живут сегодня немцы Поволжья? Мы пообщались с поволжскими немцами и их потомками.
Тамара Юнгейм, родилась в 1941 году в Саратове
— Мне было шесть месяцев, когда всю нашу семью депортировали. Выслали нас фактически сразу, через два дня после выхода указа Верховного совета СССР. В ноябре, в Новосибирске, нас разделили. Многих мужчин отправили в трудармию, в том числе, моего отца. Он попал в Свияжск в Татарстане, но об этом я узнаю намного позднее. Тогда мы совершенно не знали, куда его направили, да и связи никакой у нас не было.
А остальных — женщин, стариков и оставшихся в живых детей повезли дальше: по зимнику на санях в Нарымский край, Томскую область. По пути мы потеряли девятилетнего двоюродного брата, он просто выпал из саней. Тогда по берегам Оби находились только рыбацкие поселения и лесосплавные конторы. Лишь позже, к семидесятым, на их месте разрастутся города — Нижневартовск, Ханты-Мансийск…
Нас сослали в посёлок Могочин на лесозаготовки, Чулымский Леспромхоз. Там оставляли тех репрессированных, которые имели образование или специальность. Мама была инженером связи, так что мы остались там. Тем, у кого образования не было, повезло ещё меньше — их отправили в далёкие сибирские колхозы, почти никто из них не выжил. В их числе были и мои родственники.
Ссыльные в этом Леспромхозе выполняли работу чернорабочих. Кто-то рубил лес, кто-то сплавлял, другие были на распиловке. Мама перетаскивала с другими женщинами вагонетки, набитые лесом. Никакой другой рабочей силы, кроме репрессированных, там не было.
Один раз в десять дней все ходили отмечаться в комендатуру НКВД. Маме приходилось даже меня всегда брать с собой на эту процедуру. Бабушка смогла бежать из ссылки уже в 1942 году. Бежала успешно, попутками добралась до Прокопьевска (Кемеровская область — прим. авт.), там в шахтах работали наши родственники. В конце войны, об этом я тоже узнала спустя много лет, ей удалось перейти границу. Где и как — никто уже, конечно, не узнает, потому что самой бабушки нет в живых. Мне известно лишь, что она умерла в 1953 году в местечке под Бонном.
Поздней осенью 1946 года попытались сбежать и мы. Мама договорилась с матросами на рыболовном буксире, который шёл от Салехарда до Новосибирска, что они провезут нас на борту. Нам очень повезло, пароход уходил как раз на следующий день после того, как мама в очередной раз отметилась в комендатуре НКВД. То есть, был шанс, что ближайшие 10 дней нас не хватятся.
Помню, я лежала на горячем железном полу в котельной, меня обустроили в самом тёплом месте корабля. Нас довезли до Томска. Там мы надеялись сесть на поезд до Саратова. Все документы лежали в комендатуре, у нас ничего не было. Боялась ли я? Нет, я не понимала, насколько это страшно. А мама просто знала, что это единственный вариант выбраться оттуда, другого шанса могло никогда и не представиться.
Конечно, железнодорожные билеты в то время было очень сложно достать, тем более, без документов. Надо было занять очередь на покупку билета. Мы жили в железнодорожной сторожке у нашей родственницы, в Саратове она была балериной оперного театра. Она жила и работала одна в этой сторожке, в 12 километрах от Томска.
Так что мама каждое утро шла пешком 12 километров до Томского вокзала и занимала место в очереди. Так она проходила где-то пять дней и, наконец, взяла меня с собой, потому что очередь была уже близка к заветной кассе. Мама посадила меня на чемодан, а сама стояла в очереди.
И ко мне подошли два человека в штатском, как мне тогда показалось, огромного роста и стали задавать вопросы: что я тут делаю, где мои родители. Я очень испугалась, но честно ответила, что жду маму. Когда её подозвали люди, она подошла ко мне. Те двое мужчин объяснили, что мы находимся в розыске. Наказание за побег — двадцать лет поселения в Дудинке, Таймырский округ.
Но в Могочине, куда нас доставили для суда за побег, нам снова повезло. Новым главой местной партийной организации и по совместительству инженером лесозаготовки стал Гаврила Фёдорович Николаев. Он и его жена очень помогали с продуктами, сочувствовали нам. Его жена меня особенно жалела и предложила меня удочерить. Так я за один день, несмотря на то, что у меня и мамы никаких документов не было, стала Николаевой Тамарой Гавриловной, а немка Тамара Юнгейм «бесследно» исчезла. И с меня сняли это обвинение в побеге, сняли с учёта в комендатуре.
Договорились и насчёт мамы, что она тоже останется в Чулымском Леспромхозе. Тогда же, тоже с помощью Николаева, мы сделали запрос в Москву о судьбе отца. Нам ответили, что он пропал без вести. Я уже тогда не понимала, как это в трудармии человек может исчезнуть?! В том же году я пошла в школу. Мне очень доставалось, ведь только закончилась война, у всех хотя бы один из родных погиб на фронте, все были очень злы на немцев.
Вообще, в Могочин ссылали политзаключённых ещё с 30-х годов. Были в их числе и потомки дворян, в том числе, и саратовских, семей Веселовских и Герасимовых. Их мужья и сыновья перешли на сторону красных во время гражданской войны, были профессиональными военными и честно служили России. Но в 1937 их расстреляли как врагов народа, а женщины из этих дворянских фамилий оказались в ссылке в Нарымском крае.
Это были очень образованные люди, среди ссыльных были и академики, и доктора наук. И они безвозмездно организовали «вечернюю школу», где учили меня и других ребятишек репрессированных. Мама тоже участвовала там — учила детей фигурному катанию, мы специально залили каток.
Часто молодые учителя, которых нам присылали по распределению в сельскую школу, не выдерживали тяжёлых условий и вскоре уезжали. А когда школьники оставались без преподавателя, с лесоповала снимали сосланных профессоров, и они становились обычными учителями. Так что всё-таки мне и другим детям репрессированных в какой-то мере повезло, эти люди дали нам не только серьёзные знания, но и глубокую внутреннюю культуру. Невероятно сильные люди, не знаю, как им удалось в тех условиях сохранить в себе это.
Через год после того, как я пошла в школу, у Николаева умерла жена и вскоре он сделал предложение моей маме. Она согласилась, но только взяла с инженера обещание, что тот обязательно поможет меня вывезти из Сибири и получить мне образование, как только мне исполнится 17. Моего отчима сразу же после регистрации брака исключили из партии, сняли с работы. Полгода он нигде не работал, ездил в обком партии в Томск, а затем и в Москву. В итоге, в партии его не восстановили, но вернули к работе инженера лесозаготовки. Он был чуть ли не единственным таким специалистом в Нарымском крае.
Когда я получала паспорт в 16 лет, русская фамилия Николаева меня не спасла, в графе «национальность» всё равно написали «немка». Следовательно, я всё равно должна была ходить отмечаться в комендатуру. Все высланные немцы выполняли эту процедуру до 1965 года, а разрешили выезжать с мест спецпоселения только в 1970 году.
Но Гаврила Фёдорович снова задействовал все свои связи, чтобы этот паспорт мне заменили и в «пятой графе» написали, что я русская. В 17 лет я закончила школу и уехала из Сибири. Мой отчим выполнил своё обещание, дал мне свободный выезд. Я поступила на мехмат МГУ.
Правда, проучилась я там только лишь один семестр. После этого меня вызвали в деканат и сообщили, что не имеют права меня продолжать обучать в МГУ «из-за несоответствия в документах». Я родилась в Саратове, что было указано и в моём паспорте, а Гаврила Фёдорович там никогда и не бывал.
Но мне всё-таки разрешили сдать экстерном экзамены за второй семестр в Москве, без этого я не смогла бы перевестись ни в один ВУЗ страны. Только благодаря помощи декана мехмата Саратовского университета перевелась в СГУ. Он с сочувствием ко мне отнёсся, потому что сам потерял родителей во время репрессий 1937 года. Так я вернулась в родной город.
Я никому не говорила о своём происхождении, а на третьем курсе вышла замуж и снова сменила фамилию. Чуть позже, в 1965 году, мама и отчим переехали в Саратов.
Тамара Юнгейм (в центре) встречает российско-германскую правительственную делегацию / фото из личного архива
В середине 60-х я стала узнавать о судьбе своих родственников. Поехала в Свияжск и узнала, что папа на самом деле всё это время был жив, мы проговорили с ним три дня подряд, почти не спали всё это время. Он написал маме письмо, она ему ответила: «Поступай как знаешь, но помни, что этот человек спас жизнь мне и твоей дочери. Но у меня есть сын от этого человека». Впрочем, папа и сам женился на другой женщине и у него был ребёнок в новом браке.
Так что папа решил приехать в Саратов, после 25 лет разлуки с семьёй. В тот день отчим был сам не свой, со слезами на глазах засобирался куда-то и поспешил уйти. А когда родители увиделись, то, конечно, толком ни о чём не могли поговорить. Говорили об отвлечённых вещах. Думаю, всё было произнесено молча, в душе.
Как только в 1988 году вышел закон о жертвах политических репрессий, я вернула фамилию отца и своё настоящее отчество. Тогда же я первой в Саратове получила свидетельство о реабилитации. И стала помогать всем немцам, которые возвращались в Поволжье получать такие документы. Можно сказать, была справочным бюро для переселенцев. Приехала в Свияжск ещё раз, познакомилась с цензорами, которые не пропускали письма папы нам. Фактически, две этих женщины разлучили наши семьи, но сейчас я не виню их, такое уж было время.
В перестройку мы создали культурный немецкий центр в Энгельсе, сейчас это клуб «Фройндшафт». Мы выхлопотали квоту для молодых немцев Поволжья на обучение в нескольких саратовских вузах. В политику я старалась не лезть, понимала, что автономию не вернуть. Я реалистка.
Немецкий язык я до сих пор знаю недостаточно хорошо. Я отлично понимаю немецкую речь, могу читать, но говорить бегло на этом языке не могу. Думаю, сказывается то, что в ссылке мы не говорили на немецком, боялись…
В конце нулевых я задумалась о том, чтобы переехать в Германию. Проехала всю страну с востока на Запад, посещала своих дальних родственников и просто знакомых переселенцев из немцев Поволжья. Но всё-таки решила, что останусь в России. Большинство тех, кто переехал, фактически стали жить хуже, не смогли заниматься тем же, чем занимались тут. А если кому-то и удавалось устроиться, то они жили ненамного лучше, чем в России. Не думаю, что переезд того стоит. Даже сейчас стараюсь отговаривать молодёжь от возвращения в Германию.
Ольга Гайбель (собеседница попросила указать только её девичью фамилию)
— Я прожила 24 года в Саратове. И теперь уже почти пять лет живу в Германии. Мои предки жили в посёлке Розенталь (ныне Розовка, — прим. авт.) недалеко от Энгельса. Вся моя родня со стороны отца — поволжские немцы.
Ольга Гайбель
Семью моих предков в 1941 году, как и всех других немцев депортировали. 24 часа на сборы, товарные вагоны, обо всём этом мне много рассказывала бабушка. Причём семьи сразу разделили — мужчин отправляли в трудармию в Сибирь, а вот моя бабушка, которой тогда было два года, с другими женщинами попала в Казахстан. Она оказалась в селе Тахтаброд на севере Казахстана. По дороге многие погибли, в том числе, и её сестра.
С детства ей пришлось работать, чтобы выживать. Она присматривала за детьми местных жителей, за это ей давали еды. Вообще, конечно, условия жизни сосланных немцев в Казахстане были пугающими. Например, мой дед, тоже немец по национальности, во взрослом возрасте не умел даже читать. Так что бабушка его учила, когда они поженились. До 1993 года бабушка так и жила в Казахстане, а потом переехала в Германию. Тогда это было повальным явлением среди поволжских немцев.
Отец тоже родился в Казахстане. Его призвали в армию в Харьков. Он всегда был в хорошей физической форме, так что ему предложили связать карьеру именно с вооружёнными силами. Он отслужил срочную двухлетнюю службу на Украине, а потом поступил в училище имени Дзержинского в Саратове (сейчас — институт войск Национальной гвардии РФ, — прим. авт.), в Саратове он и познакомился с мамой. Мама у меня русская. Когда все мои родные из Казахстана перебирались в Германию, наша семья не могла этого сделать, ведь мой отец был военным.
Вот так, по иронии судьбы, я родилась и выросла в Поволжье, где жило несколько поколений моих предков и откуда их, в конце концов, несправедливо выгнали. Кстати, интересно, что существовал запрет на приём российских немцев в военные ВУЗы. Его отменили буквально за пару лет до того, как папа поступал в Саратов. Быть может, если бы он родился на несколько лет раньше, наша семья так и не вернулась бы на Волгу.
Вообще в его военной карьере не было никаких проблем — он дослужился до подполковника, ездил в командировки в Чечню, а потом преподавал, как раз в училище внутренних войск на Московской. При этом папа всегда ощущал свою принадлежность к немцам Поволжья, гордился этим — прежде всего, немецким перфекционизмом, который ему тоже был свойственен.
Бабушка и дедушка Ольги Гайбель в Казахстане / фото из личного архива
Из Казахстана бабушка в 1993 году переехала сразу в Германию. Мыслей о возвращении в Саратовскую область у неё не было. Впрочем, она приезжала сюда несколько раз уже из Германии, но просто — чтобы погостить у нас. О том, чтобы вернуться в Поволжье речи и не шло.
Она сумела легко адаптироваться в Германии. Думаю, это связано с тем, что там, в Казахстане, немцы проживали все вместе компактно, можно сказать, в одной общине, ну и знание языка очень большую роль сыграло, конечно.
Папа, как ни странно, немецкого уже не знал. Он был младшим ребёнком в семье, языка ему не досталось. Отдельные слова, какие-то выражения — да, запомнились ему. Он рассказывал мне, что бабушка и дедушка говорили на немецком только между собой и с людьми своего поколения. Дома они уже говорили на русском. Так что и я учила немецкий язык для переезда с нуля.
Что насчёт меня — я с детства знала и о своих корнях, и о своей родне в Германии, они ещё и приезжали к нам в гости, рассказывали о своей жизни. Конечно, у меня в голове отложилось, что было бы интересно попробовать пожить в этой стране. А классу к десятому я уже точно для себя решила, что стоит переезжать. Но всё-таки, посоветовавшись с семьёй, решила перестраховаться и получить высшее образование в России. Одновременно я учила немецкий язык, кстати, экзамен сдала очень легко, с первого раза.
Когда я в 2015 году закончила университет в Саратове, сразу подала документы на переселение в Германию. Вообще, моё переселение совпало с «миграционным кризисом», когда очень много людей пыталось переехать из стран Ближнего Востока в Европу. Так что немецкие ведомства дольше рассматривали документы, которые им подавали.
Мне очень помогла бабушка с переездом. Фактически, она меня приглашала в Германию. Бабушка позвонила в министерство миграции, сказала, что живёт в Германии уже больше 20 лет и что у меня, её внучки, скоро день рождения. Попросила оформить мои документы чуть раньше, как подарок. Немцы, как ни странно, люди чувствительные. И действительно, вскоре мне прислали приглашение на переезд. В итоге, я переехала в октябре 2015 года.
Первые пять месяцев я жила у тёти, потому что снять квартиру в Германии намного сложнее, чем в России. Тут не важно, у частника ты арендуешь квартиру или у фирмы — в любом случае, придётся заключать контракт. И пока он не завершился, ты должен платить за аренду, даже если фактически оттуда уже съехал. Кроме того, было сложно найти квартиру всё из-за того же «миграционного кризиса», ведь приехало очень много сирийцев и всем им тоже было нужно жильё. А работу я нашла быстро, но сейчас получаю второе образование, немецкое. Я студентка Брауншвайгского Технического Университета.
Через полгода приехала в Саратов. Просто соскучилась очень по маме, по друзьям… И по нашей набережной! Тут, в Брауншвайге, и близко такого нет, конечно же. Есть в соседнем Гамбурге набережная, но тоже до саратовской далеко. Соскучилась по Волге. Мы с семьёй планировали, что вслед за мной переедут и родители, но, увы, вскоре после моего отъезда папы не стало.
Бабушка и дедушка Ольги Гайбель в Германии / фото из личного архива
Уже в Германии я вышла замуж за русского. Забавно — в России я жила с немецкой фамилией Гайбель, меня даже в школе дразнили за неё, а в Германии у меня уже русская фамилия. А Гайбель, как я узнала уже в Германии — это известный немецкий поэт, в моём городе даже улица его имени есть.
Если честно, я очень счастлива, что замужем именно за русским, хотя он сам родился в Германии и его первый язык — немецкий. Мне очень нравится, что у нас много общих тем, у нас похожее чувство юмора, даже в кулинарных предпочтениях мы хорошо понимаем друг друга.
Ну и район, где мы сейчас живём — русский. Тут очень много переселенцев из бывшего СССР. Даже когда я иду в магазин, слышу только русскую речь. Мне это очень нравится. В общем, я действительно довольна всем в Германии. Но переехала я только из-за уровня жизни.
Татьяна Вильгельм, уже год с семьёй живет в Германии
— Репрессировали моих бабушку и деда, когда они ещё были совсем маленькими. Сослали их семьи в Сибирь, Тюменскую область. Моя бабушка 1937 года рождения, а дедушка был на год младше. Родились они в расположенных недалеко друг от друга сёлах в Жирновском районе, сейчас это самый север Волгоградской области. Немцы в роду у меня по отцовской линии. У мамы дед тоже был поволжским немцем, но он сумел сбежать во время проведения депортации, и поэтому не попал за Урал.
Татьяна Вильгельм с бабушкой
Бабушка была младшей из пяти детей. Как и у многих других немцев, их семью разлучили — её братьев и отца отправили в трудармию, а остальные остались в селе Заборка Тюменской области. Кстати, один из её братьев до сих пор жив, он в 80-е переехал в Германию, сейчас живёт в Берлине, ему уже 97 лет, в здравом уме и твёрдой памяти. Правда, я его никогда не видела, мы ещё не добирались до столицы. Конечно, мне было бы интересно услышать ещё и его историю.
К сожалению, куда именно сослали семью дедушки, я не знаю. Знаю только то, что это была одна из деревень под Тюменью. У деда в семье сложилось всё ещё более печально. Обоих родителей забрали в трудармию, так что он с двумя братьями просто шатался по этой сибирской деревне, у них не было ни еды, ни одежды, жили тем, что подавали им односельчане.
Такая жизнь привела к тому, что брата моего деда отправили в тюрьму за «воровство» еды и приговорили к восьми годам заключения. Он с другом искал уже на перекопанном поле оставшуюся картошку и был пойман. Потом мой двоюродный дед сумел сбежать из тюрьмы, а после смерти Сталина законы стали гораздо мягче и его уже не преследовали. Потом он вернулся в свою родную деревню в Поволжье, много рассказывал про то, как сидел в тюрьме.
Бабушка Татьяны Вильгельм Лидия / фото из личного архива
Родня бабушки так и осталась жить в Сибири. А вот дед со своей семьёй вернулись в родную деревню в Волгоградской области. Сейчас она называется Песковка, а во времена Немецкой Автономии носила немецкое название Кольб. Я и мои родители родились именно в этой деревне. Начали всё заново, строились, но места в этой деревне было очень мало, так что все вернувшиеся немцы строились фактически друг на друге. Папа рос в крохотном двухкомнатном домике вместе с прадедом и прабабушкой.
Родители деда говорили только на немецком и русского не знали. Отец в раннем детстве тоже говорил только на немецком, но, думаю, это как раз из-за влияния старшего поколения. Его родители уже гораздо реже использовали немецкий язык в быту. Ну, а я, конечно, языка не знала совсем, только отдельные слова. И достаточно спонтанно решила после школы идти в педагогический колледж в Жирновске и учиться немецкому языку.
Интересно, что дедушка хотел непременно жениться на немке. В Песковке, должно быть, свободных немок не осталось, и он поехал искать невесту туда, где был в ссылке. Так что бабушку он встретил в Тюменской области. У них родилось пятеро детей, в итоге все, кроме моего отца, уехали в Германию в декабре 1999 года.
В общем, я не могла не ощущать себя немкой — в деревне со мной живут преимущественно немцы, старики говорят только на немецком, все мои родственники в Германии. Но переезжать я всё-таки не очень хотела. Потому что мечтала, чтобы мы, вся наша большая семья, были всегда вместе. Чтобы мои дети видели своих бабушек и дедушек. Так что если уж репатриация в Германию — то всем вместе.
Бабушка и отец Татьяны Вильгельм / фото из личного архива
Но когда я доучилась в Саратовском «Экономе» и начала строить семью, жить стало сложнее. Я работала в саратовском германском консульстве, а муж на стройке, где зарплату то задерживают, то не платят вовсе. Тогда мы с мужем решили, что нам стоит попробовать пожить в Германии, стали собирать документы. Подумали, что вернуться мы всегда можем, так что почему бы не попытать счастья в стране с более высоким уровнем жизни?
Так что какой-то мечты о воссоединении с исторической родиной у меня не было, переезжали только по материальным причинам. Родителей это не слишком обрадовало. Папа всю жизнь прожил в Песковке, так что он очень серьёзно воспринимает понятие малой родины, никогда всерьёз и не думал о переезде в Германию.
Бабушка Татьяны Вильгельм в Германии / фото из личного архива
Думаю, мы почти адаптировались, хотя и живём тут всего год. Но очень скучаю по родным, по русской культуре, речи. Дома мы, конечно, говорим на русском, но на улице слышишь только немецкий язык. Если говорить о плюсах — в Германии элементарно проще жить. Некоторые моменты в воспитании детей мне тут нравятся больше. Ещё тут гораздо больше ценятся и лучше оплачиваются рабочие специальности, так что муж тоже доволен. Ещё приятно, что у меня тут много родственников, а этой зимой в Германию переехал и младший брат.
Аркадий Герман, профессор ИИиМО СГУ
— Наверное, моя биография не совсем типична для российского немца, хотя есть в ней и что-то общее, особенно в детстве. Я 32 года прослужил в вооружённых силах, в отставку ушёл в звании полковника советской армии. В то время у меня не было каких-либо этнических ощущений. Тогда мне просто хотелось работать. Военная служба просто поглощала всё время.
Я родился на Урале, в городе Краснотурьинск Свердловской области, спустя несколько лет после окончания войны. В этом же городе мои родители познакомились и поженились. Они работали на одном заводе в трудармии. До 1955 года мы находились в Краснотурьинске на спецпоселении и покидать это место не могли. Потом мы с семьёй переехали в Киргизию. Жили и в Сибири, в Тюменской области. Переезжали, потому что вплоть до 1972 года вернуться в Поволжье, на довоенные места проживания, было запрещено. Искали, где лучше, можно сказать.
Аркадий Герман / фото из личного архива
В моём раннем детстве родители ещё говорили на немецком. Но после отъезда с Урала мы жили в окружении русских, вокруг нас немцев почти не было. Кроме того, мы жили в городе, отец работал сначала на заводе, потом по административной линии пошёл. И так вышло, что даже мои родители сначала говорили только на немецком, потом на немецком и русском, а в итоге перешли полностью на русский язык.
Фактически, мы жили как русская семья, притом, что оба моих родителя немцы. Хотя, у меня какое-то базовое знание немецкого языка сохранилось и это мне помогло, когда я уже изучал его для научной деятельности.
В 1966 году меня призвал военкомат в ракетное высшее военное училище ракетных войск в Саратове. Закончил его, после этого 11 лет служил на полигоне Капустин Яр, закончил военно-политическую академию в Саратове. Позже я преподавал в том же Саратовском ракетном училище, которое я заканчивал. Дослужился до начальника кафедры. Уволился в 1998 и стал профессором в СГУ. Так, вот уже 22 года моя жизнь связана с университетом.
Никаких проблем из-за моего происхождения у меня не возникало. Это необычно, сейчас многие немцы рассказывают о дискриминации и сложностях на работе в советское время. В армии точно никакого притеснения не было. Я никогда не чувствовал, чтобы мне кто-либо в армии не доверял или относился с предубеждением. Даже тот факт, что я по всем этапам карьерной лестницы шёл без задержек, свидетельствует об этом. К 40 годам я уже был полковником.
А потом, уже в конце 80-х, я стал заниматься наукой, мне нужно было писать диссертацию, и я никак не мог определиться с темой. И научный руководитель посоветовал мне взять именно тему немецкой автономии. Вот только тогда я впервые стал осмысливать собственную этничность. Конечно, живы были и воспоминания о детстве, но прежде это не оказывало на меня серьёзного воздействия.
Тогда я впервые понял, что ощущаю себя именно российским немцем. Я чувствую в себе типично немецкие ментальные черты, знаю немецкие традиции и обычаи. Но и представить себя вне России я не могу. Я многократно бывал в Германии, это отличная страна, но всё-таки меня всегда тянет домой.
Думаю, всё зависит от степени вовлечённости человека в государственную, общественную жизнь. В конце концов, если человеку хорошо живётся, он не станет переезжать. Ему нравится его место, его страна. А вот когда становится плохо — начинает искать, возникает идея, быть может, даже навязанная, о переселении.
Я человек, родившийся в десятом поколении в России, какая же мне Германия?! Россия — это моя Родина, мне даже обидны эти вопросы об эмиграции. У меня тут есть любимое дело — наука, университет. Как профессиональный историк, я еще 30 лет назад поставил перед собой задачу: совместными усилиями исследователей история российских немцев должна быть написана, в ней не должно быть никаких «белых пятен». В 1995 году свыше 30 историков из 5 стран мира объединились и создали Международную ассоциацию исследователей истории и культуры российских немцев. С 2002 года эту ассоциацию возглавляю я. Сегодня в ней свыше 130 членов из 11 стран мира. Мы проводим свои конференции, выпускаем журнал, издаем монографии и сборники научных статей. История российских немцев, которой до перестроечных времен просто не существовало — сегодня одно из самых продвинутых направлений в исследовании российской истории.
В ходе депортации этнос поволжских немцев был уничтожен, кто бы что не говорил. Немцы жили на достаточно компактной территории, чувствовали себя единым этносом. Их распылили на огромные пространства Сибири и Казахстана. А затем, в 1942-м, расселили ещё больше, когда стали привлекать мужчин к участию в трудармии. Тем же приказом Сталина от 28 августа 1941 года высылались не только поволжские немцы, но и потомки германских переселенцев, проживающие на других территориях СССР: украинские, закавказские, крымские, петербургские немцы. Все эти группы распылили и перемешали, так что в 1940-е годы сформировался единый общероссийский этнос немцев.
Существует ли этот этнос сейчас — не могу с уверенностью говорить. Всё-таки очень многие, подавляющее большинство, уехали. Попытки немцев вернуться в места довоенного проживания в перестроечные годы не удались. Виноватыми в этой ситуации считаю все стороны. Советские, а затем российские федеральные власти не уделяли проблеме должного внимания. Им было не до этого.
Руководство на местах боялось потерять часть своей территории и власти, мобилизовало людей против немцев. Проводилось прямое сравнение российских немцев с нацистами. Конечно, этому способствовал сталинский указ о переселении, который в общественном сознании фактически приравнял немцев, уже почти двести лет живших в России, к нацистам. Например, были популярны лозунги «Не отдали Сталинград в 43-ем, не отдадим и сегодня!» (АССР Немцев Поволжья частично располагалась и на территории современной Волгоградской области — прим. авт.)
Сами немецкие организации тоже виновны — в них к власти пришли радикалы. Стали резко и напористо требовать удовлетворения своих территориальных и имущественных претензий. Конечно, напугали местное население.
Мы в СГУ время от времени проводим опросы среди молодёжи. Многие указывают на наличие у них немецких корней и на этом основании считают себя немцами. Человек, у которого прадед был немцем, запросто может себя считать немцем и гордиться этим. Думаю, это тоже интересный феномен современности. Тут речь идет, прежде всего, о сохранении исторической памяти.
Люди, которые переехали в Германию в 90-е, а потом вернулись в Россию — большая редкость. Это делают, в основном, люди, застрявшие в традиционном обществе. Кто жил здесь в большой крестьянской семье. В Алтайском крае много таких, кто живёт фактически в семейных колхозах. Но нельзя об этом говорить, как о тенденции, о каком-то серьёзном процессе.
Интересно другое. Многие российские немцы, переезжая в Германию, остаются частью российского общества. Можно даже говорить, что они пытаются устанавливать там российские традиции. Например, проведение «Бессмертного полка» в немецких городах — это же нонсенс. Это люди с советским менталитетом, им очень трудно адаптироваться к германскому образу жизни и традициям. Таким людям многое не нравится на родине предков, но возвращаться в Россию эти люди тоже не хотят, прежде всего, по материальным соображениям.
Некоторая часть бывших российских немцев не хочет жить в одной стране с беженцами из стран Африки и Ближнего Востока, выражает свое недовольство. И современные немецкие правые партии активно пользуются этим, например, выпускают для них агитационные материалы на русском языке, получают у них поддержку на выборах.
. С уважением, Роман Хвалин.
В лучшем случае можно найти тех, кому родители и деды что-то рассказывали о жизни в Поволжье, но они зачастую были не очень-то и разговорчивы на эту тему, особенно, про депортацию 
