Репрессированные немцы и их судьбы

[Наталия]

Эта тема редактируется админом. Часть сообщений из неё переносится в другие темы, в основном это "Российские немцы в лицах" и "Работы школьников, студентов о российских немцах" (прежнее название темы "Работы школьников, студентов о своих немецких корнях"). Остальное остаётся в этой же теме. Оффтоп и флуд подлежит удалению.

Убедительно прошу всех, кто размещает в этой теме сообщения, не оставлять здесь ссылки на работы школьников, найденные в Интернете, а сразу выставлять их в теме "Работы школьников, студентов о российских немцах", чтобы потом не тратить время на их перенос.

---

Репрессированные немцы и их судьбы (на примере местного материала)

http://memorial.krsk.ru/Work/Konkurs/8/Morozov.htm

Я не случайно нашла и выставила этот материал. Как это важно в наше время формировать активную жизненную позицию у современной молодёжи, приучать их к тому, что не гоже жить иванами, не помнящими родства и незнающими историю своей страны. И ещё, что важно: историю репрессий в бывшем СССР должны знать не только потомки российских немцев, но и остальные национальности, а особенно русские. Это я познала на собственном опыте. когда жила в русско-язычной среде: училась, общалась, дружила, а окружающие понятия не имели, откуда немцы в СССР. Спасибо тем учителям, которые направляют школьников в такой важной для формирования личности работе.

[Наталия]

Наверное, мало найдется людей, которые могли бы «похвастаться» двойной репрессией и двойной реабилитацией своих несчастных Поволжских предков. Мой прадед входил именно в то небольшое исключение.

Читаешь и волосы поднимаются дыбом, а сердце сжимается от боли. Сколько их полегло без вины виноватых. Нам только и остаётся каждого вспомнить, помянуть иль написать о них, чтоб другие вспомнили и помянули.
Спасибо Вам, Константин, за выставленный материал.

[Ohl]

До применения репрессии проживал по адресу: ул. Пушкина, д. 93, г. Энгельс АССР НП.

Сейчас по этому адресу этот дом. http://goo.gl/maps/5nPqk

[Ohl]

До применения репрессии проживали предки по адресу: ул.Свобода 128-130 г. Маркс

На Google картах можно только пройтись по улицам Саратова и Энгельса. Маркса нет.
Маркс можно только сверху посмотреть.

[Kotka Hans&K]

Сейчас по этому адресу этот дом. http://goo.gl/maps/5nPqk

Дом моих предков не сохранился. Сейчас по этому адресу (на участке моего прадеда Шпедта И.И.) расположены два дома - Пушкина, 93 и Пушкина, 93 -а.
В доме прадеда до середины 60-х годов прошлого столетия проживали эвакуированные из Белорусских деревень вот эти люди:

Фото 1957г. (на заднем плане дом моих предков).
К сожалению, дом по ряду причин пришел в полную негодность и его в середине 60-х пришлось полностью снести.

[Kotka Hans&K]

Чистюньский отдельный лагерный пункт (ОЛП) Сиблага, образованный в 1932 году, был крупнейшим поставщиком сельскохозяйственной продукции для государства.

И. Сталин, говоря о левых оппортунистах, утверждающих, что деньги в советском хозяйстве уже превратились якобы в простые расчетные знаки, указывает: - "...С ликвидацией классов уничтожается возможность использования денег как орудия эксплуатации человека человеком; пока деньги теряют способность превращаться в капитал в тех ограниченных пролетарским государством пределах, в которых это допускалось в первой стадии нэпа..."
Источник: с.527 В. Беленко "Малая Советская Энциклопедия" из-во ОГИЗ РСФСР, Москва, 1936

[ika]

Репрессии и раскулачивание в Крыму. Отрывок из книги " Die Krim war unsere Heimat"
[spoiler=]Als im Jahre 1929 die große Flucht der deutschen Siedler:
Mennoniten, Lutheraner, Katholiken — nach Moskau begann, um
von da aus durch die deutsche Botschaft oder durch andere
ausländische Vermittlung ins Ausland zu gelangen, dann gingen die
Wellen des roten Terrors besonders hoch.
Prediger Gerhard Wiens jun. von Tschongraw, welcher mithalf
beim Auswirken der Auslandspässe, wurde im letzten Moment, als
sie schon im Zuge bereit waren zur Abfahrt, genommen und
weggeführt. Was für ein Schmerz das war für sein geliebtes Weib
und seine Kinder und Angehörige, kann man sich denken. Sein
Sohn ertrank dann später auf der Reise im Fluße Newa bei
Petrograd.
F. Fehderau, Ogustobe, kam auch ins Gefängnis; seine Familie
kam schließlich nach Brasilien, wo die Frau an den Nerven
zusammenbrach.
Prediger Johann Töws von Karaßan wurde auch in Moskau
festgenommen und nach dem hohen Norden verbannt, wo er mit
Prediger Johnann J. Töws, Jgnatjewka, das Los teilte, und ist dort
auch umgekommen.
Geschwister Jakob Dirks, Ebenfeld. Sie starb im Hospital bei
der Entbindung und er wurde unterdessen ins Gefängnis geworfen,
wo er an den Nerven zusammenbrach.
Prediger Johann Wiens, Tschongraw, kam ins Gefängnis in
Moskau; die Familie aber entkam nach Deutschland. Später erhielt
die Familie die Nachricht, daß Bruder Wiens dort elend im
Gefängnis umgekommen ist.
Jakob Fast und Tochter Liese von Karaßan sind auch in der
Verbannung umgekommen.
Diakon Heinrich Reimer und Frau kamen nach drei Jahren aus
der Verbannung zurück, weiter ist keine Nachricht von ihnen mehr
eingetroffen.
Prediger Johann Hübert in der Verbannung gestorben.
Von Kodagaj: Isaak Wall in der Verbannung gestorben. Jakob
Wall und Frau — ebenfalls. Jakob Fast und Frau, zwei Söhne und
eine Tochter erlitten das gleiche Schicksal.
Frau Franz auch dort gestorben. Jakob Dück und Sohn —
beide in der Verbannung umgekommen.
Im ganzen von dort — 30 tot; von 9 sind die Nachrichten nicht
bestimmt.
Heinrich H. Fast, geboren in Spat, gewohnt später auf
Sergejewka — in der Verbannung gestorben.
Abram J. Braun, geboren in Tschockmack — in der
Verbannung zu Tode gekommen. Jakob H. Dück, auch von dort,
starb auch in der Verbannung.
Von Lustigstal: Aron Dück, verbannt und tot. Heinrich
Neufeld und Karl Wiens — tot. Nick Kröker und Sohn Peter, beide
in der Verbannung. Dort wurden sie totgeschlagen bei einem
Unglück. Die Baracke, in welcher sie wohnten, brach zusammen
und sie wurden von den Trümmern erschlagen.
Ein langes Verzeichnis von Menschen, die unschuldigerweise
ums Leben kamen, und wie viele noch, deren Namen keiner
erfahren hat!
Doch der Herr kennet die Seinen — das ist ein Trost auch für
alle diese Märtyrer, die irgendwo umgekommen und dort in der
Wildnis begraben sind.
auch in die Verbannung gekommen. Im Gefängnis wurde er
furchtbar gequält mit übermäßiger Hitze und Kälte. Das Ende —
unbekannt.
Aeltester Letkemann, Karaßaner Mennonitengemeinde, ist auf
der einsamen Insel Solowki im Weißen Meer umgekommen.[/spoiler]

[lenchen]

OHL! не могли бы вы выставить Дом по адресу: город Покровск (Энгельс), ул.Овражная, д. 11... Там проживал дядя моей мамы ШМИДТ Константин Андреевич, он же Беккер Христиан Генрихович, расстреленный в 1931 г. в застенках НКВД...до сих пор не найдем его семью.

[Bangert]

Немецкие истории: риторика репрессированного народа (на материале локальной истории кулундинско-немецких сообществ)

Андриан Охотников

Институт археологии и этнографии СО РАН

Критика и семиотика. Вып. 6, 2003. С. 122-130



Интерес к теме локальной истории возник в отечественном гуманитарном знании в 1990-е годы, когда постсоветская социальная практика продемонстрировала кризис "большой" официальной истории, незрелость и неоригинальность "контр-истории". Именно в начале 1990-х годов сильные позиции в экономике России и СНГ (а на этнической и географической периферии советской ойкумены - и в политической сфере) занимают маргиналы - нувориши, пришедшие "ниоткуда". Жизнь сообществ, породивших "новых" маргиналов, проходила вне компетенции советского обществознания по причине идеологических табу и методологического несовершенства. "Неожиданно" поднялись на вооруженную борьбу чеченцы, "вдруг" поехали "на историческую родину" евреи и немцы. И если идеологические табу рухнули в течение двух-трех лет, то методология, позволившая адекватно судить о социальных процессах советского и постсоветского общества - достижение последнего времени.

В современном урбанизированном и маргинализованном обществе важно распознать мельчайшие штрихи этнических отличий и продемонстрировать их по возможности ярко и отчетливо. Пренебрежение к "мелочам" повседневной жизни этноса - примета "колониальной этнографии" европейского, да и советского общества. Сегодня мы являемся свидетелями того, что вчерашние "пережитки" определяют мировоззрение сотен тысяч людей, а их носители, жившие за тысячи километров, теперь обитают в одном городе, на одной улице, в одном доме с нами. То, что вчера было экзотическим эпизодом, сегодня стало повседневной реальностью. Торжество над "поверженной" традиционной культурой оказалось преждевременным.

Помимо идеологических табу, этнологическое освещение темы этнических репрессий до последнего времени окружал и этический мораторий. Эту ситуацию описывает В.А. Тишков, говоря о сциентистском описании чеченского конфликта. "Исследование насилия и людских страданий - есть вариант интеллектуального цинизма профессионалов, для которых конфликт - это всего лишь "тема" и источник карьерного вознаграждения" [Тишков, 2001, с.13]. Рассмотрение риторики страдающих людей есть, на мой взгляд, способ обойти "дилемму Тишкова", не стать на путь многих моих коллег по российско-немецкой проблематике, комментирующих механизм действия подразделений НКВД.

Горькая ирония российской истории - этнос, выполнявший функцию хозяйственной колонизации Великой степи, в середине ХХ века оказался на положении угнетаемого и эксплуатируемого империей в худших традициях колониальной практики. Как и все народы СССР, в 1930-х годах немецкое население Страны Советов переживает частичную деструкцию традиционного уклада жизни (коллективизацию и секуляризацию села). Депортация поволжских немцев в районы Сибири и Казахстана (один из мрачных рекордов НКВД - переселение за месяц 600 тысяч человек) и последующая мобилизация в трудармию взрослого населения привели этническую культуру на грань гибели. Пришедшие из трудармии люди начинали жизнь практически от нуля: без жилья, без имущества, без средств, нередко потеряв близких и желание трудиться. В 1956 г. поволжских немцев на родину "не пустили". Ограничения на проживание в Куйбышевской, Саратовской, Волгоградской областях РСФСР сохранялись для немцев вплоть до 1970-х годов.

Полноценные версии официальной истории советских немцев появляются лишь в начале 1990-х годов. Фонд контр-истории немцев СССР составили эмигрантские мемуары, издававшиеся в ФРГ, с конца 1980-х его пополняют публицистика, воспоминания, научно-популярная литература издающаяся немецкими авторами в России, Казахстане, Киргизии.

В Кулундинской степи представлены две этнографических группы российских немцев. Sibiriendeutschen - потомки добровольно прибывших по столыпинской аграрной реформе колонистов - новороссийских, центрально-украинских, волынских немцев; проживают компактными группами в небольших (80-100 дворов) деревнях. Wolgadeutschen - депортированные в 1941 г. с Поволжья и их потомки; проживают в крупных (150 и более дворов) селах, совместно с группами славянского населения.

Образ немца в плакатном искусстве, газетных текстах, литературе и кино военной и послевоенной поры был представлен в изобилии. Косвенные сведения о моделях славяно-германского взаимодействия содержались и в курсе школьной истории, в рассказах о "псах-рыцарях" и филиппиках в адрес немецко-фашистских захватчиков.

В целом, симпатии поволжских немцев (информанты-мужчины) по поводу кинообразов "наших" и "немцев" амбивалентны.

"И тех, и тех жалко было". "А мне неприятно, что немцев показывали всегда дураками. И если убивают кого в кадре, то это немец". "Русские ребята кричали: "Ура! Наши победили!" А мы молчком сидели, унижение чувствовали. Ничего себе - немца убили! Резануло - чуть не до слез. Как-то так странно было - и те наши, и эти наши. Все равно нравилось, и все равно в кино ходили".

Чувства сибирских немцев и части поволжских (женщины) немцев более определенны:

"Для нас это всегда были фашисты, не немцы, даже нелюди!"

Значительная часть оставшихся в кулундинской деревне жителей не воспринимала газетный текст по причине неграмотности или малограмотности, была ориентирована в большей степени на образцы плакатного искусства, появлявшиеся в общественных местах и в самой газете. Однако плакаты, ориентированные на искушенных горожан, в среде кулундинских селян производили неожиданное воздействие. Женщины и подростки буквально воспринимали образы, изображенные на плакате. У приехавших немцев они искали портретного сходства с "плакатным" немцем, изображенным в рогатом шлеме. О подробностях униформы вермахта колхозники не ведали, рожкам на шлеме приписали естественное происхождение, немца отождествили с бесом, а беса - с Антихристом. День прибытия поволжских немцев в родное село многим кулундинцам представлялся днем "конца света".

"Местные все спрашивали сперва: где же у вас рога и хвосты?". "Как приехали сюда - сбежались, как на смотрины. Они думали, у меня двухметровые руки, ноги, рожки". "А местные у нас по приезде спрашивали: а почему у них рог нету?"

Немецкие крестьяне, впрочем, воспринимали плакаты сходным образом.

"С германскими немцами разговаривал только в трудармии, нас на работу вместе водили. А раньше - в журналах их рисовали, карикатуры были. Ну, мы думали, такие они и есть".

Информанты-немцы, впрочем, более склонны отмечать реакцию славянского окружения на негативный образ немца, создаваемый советской пропагандой военного времени. Каких-то попыток разъяснительной работы по размежеванию германских и советских немцев среди коренного населения мест этнической ссылки не велось. Напротив, местные партийно-хозяйственные функционеры зачастую использовали возможность "бить немца" в тылу. Исключение составляли председатели - бывшие фронтовики, имевшие адекватные представления о национальном характере германских немцев, "немцем битые и немца бившие".

Самым тяжелым образом негативная оценка германского влияния на ход российской истории в школьной программе отразилась на учениках из немецких семей.

"Дразнили нас тогда. Один меня в школе дразнил, я завел его в умывальник, "помыл" ему лицо". "Бывало, дразнили. Это еще на кого нападут. Вон, Маня Ухман, за "фашистку" взяла и отлупила". "Нас в те времена презирали... Гитлер-фашисты..." "Уши вянут, послушали..."

Информанты - немцы подчеркивают также такую деталь мировоззрения славянских соседей, как отсутствие "срока давности" и восприятие немцев не как этноса, а как "племени". В гибели родственника или увечьях, полученных на фронте, обвинялись все немцы вне зависимости от пола и возраста:

"Свекор все попрекал, что из-за меня свою ногу потерял".

Клеймо "фашист" преследовало информантов вплоть до 1960-х годов, когда с оскорбителей начали брать штраф.

Вплоть до 1970-х годов собственная история российских немцев была представлена лишь одним "потоком" - памятью поколений.

История поволжского немца обычно начинается со скорбной строки. Вопрос "Откуда Вы родом?" вызывает у людей, увезенных с Волги детьми, воспоминания о достойной жизни, об отлаженном быте, красочных пейзажах страны, которая в августе 1941 г. навсегда исчезла с географической карты.

"Большой был там дом: 5 комнат, два коридора, свой сад. Обернулись. Поглазели - и поехали... Отец до последней минуты надеялся, что домой вернемся". "Выселили! Собирай и мотай!". "Колхоз Ворошилов на Волге был. Вейде Иван Давыдович - председатель. Богатый был колхоз. По два плана хлебосдачи делали..."

Для женской истории сюжет депортации нередко выступает оформленной риторической фигурой. Так, в Баганском районе Новосибирской области координатор местного отделения Российско-Немецкого Дома познакомила меня с Маргаритой Андреевной Г., которая когда-то участвовала в школьной самодеятельности. Ее рассказ о депортации производил шокирующее впечатление не содержанием, но формой высказывания - это была посредственная театральная декламация. "А в этом месте я всегда плачу..." - говорила рассказчица, загодя доставая носовой платок. Тема ссылки до сих пор вызывает сильные негативные эмоции у информантов-немцев: у женщин - горечь, печаль, у мужчин - возмущение и гнев. Это горе, которое объединяет людей - тем более, что ссыльные немцы и в ссылке оставались соседями, происходили из одной деревни.

Нынешние старики-немцы были выселены детьми, и день погрузки в эшелон стал для них последним днем детства. Его они помнят совершенно отчетливо: как грузили на подводу сундук, что сказал отец перед отправкой, как стучали молотки красноармейцев, забивавших окна.

Первые впечатления о пребывании на новом месте связаны с утратой последних атрибутов счастливой жизни.

"Ничего здесь не давали. Все тряпки попродавали. Бедно жили. Все голодовали. Мерзлую картошку ели". "Богатство с собой везли - потом все поменяли". "Одежи совсем не стало - все с себя у русских на картошку поменяли".

Сибиряки показались приезжим "народом диким и неопрятным". Местные жители имели смутные представления о нижнем и постельном белье, не знали круглых пуговиц и пробивных петель, грубо кроили и шили одежду (преимущественно, из холста и овчины местного производства).

"Пошивки, такой как у нас - не было. Самотканое все, верх отбеливали. Внизу - мешковина. Вши на правой стороне, вши на левой стороне. Все подвязано. Шубы овчинные веревкой подпоясаны. Пуговицы были из палочек с веревочкой. Вышивка была только крестом, в основном, только для занавесок у икон. Которые побогаче жили, у тех и скатерти, и одежда с вышивкой были". "Они ходили в тканых зипунах, жилеты ткали и красили. Сеяли лен и ткали. Носки вязали без пяток - вон соседка моя до сих пор так и вяжет. Пояса у них были. Мы смеялись - длинный пояс такой висит..."

Вид "аборигена", обмотанного "веревочками" - "опоясками", вызывал у приезжих смех. Однако уже весной 1943 г. на продукты были обменяна (или истрепана на колхозных полях) последняя "мануфактура", привезенная с Волги. Подросткам, детям и старикам, оставшимся в кулундинских деревнях после мобилизации взрослых в трудармию, пришлось облачиться в холщовые брюки, ватники-"куфайки", обуться в сыромятные "поршни" и лапти "из талы", в буквальном смысле "влезть в шкуру" славянина-сибиряка.

"Я боялась лапти носить - след как от животного - охотник подстрелит". "Здесь ходили в домотканом: как мешки, в штанах таких. Полдня носил - ноги натер. Грубая ткань".

В ряде случаев у ссыльных не было и такой возможности одеться.

"В школу я не ходил. Мы совершенно голые были. Зимой на печи сидели. Тряпки вокруг бедер намотаны были - и все. Рядом было озеро. Мы с братом делали коньки из деревяшек - и чуть тепло - выскакивали кататься. Да, голые. Потом, все синие, заскакивали на теплую лежанку. Две зимы так было. Потом появились штаны общие, рубаха общая, одна куфайка на семью".

Воспоминания о военном детстве на чужой земле и трудармейские впечатления поколения 1920-х годов рождения представлены в виде рассказов о человеческом участии и сентенций в духе "Талант везде пробьется".

Так, история врача Винкеля известна по всему Купинскому району.

"Был случай...Лет семь-восемь мужик воду на поля возил. Схватил аппендицит тракториста. Сделал ему мужик прямо на поле операцию. Потом тракторист в больницу поехал. Там, в Купине, вопрос сразу: "Кто сделал?" Дошло до райкома: оказалось, мужик тот - хирург первой категории. Забрали его в больницу. Оказалось, мужик тот и газету с Волги сохранил - где пишут, как он работал. С четырех районов к нему на операцию приезжали. Лет 30 он в Купино работал".

"Как я там выжил? Мне ветврач помог. Дорогой познакомились. Когда в Новосибирске в телячий вагон сажали - последним хорошо одетого человека привезли: бурки, папаха, кожанка. Это был Горн, бывший главный ветврач района. Ему худое место досталось, всю одежу затоптали, по нужде рядом ходили. Я ему тогда помог. Другие над ним издевались, а я ему кипятка приносил. Потом он сразу попал на конный двор, а я в шахту. Он мне говорит: смотри, туго будет, я тебе, чем могу, помогу. Ему допталоны давали. Подкармливал он меня".

"Первый год мы лужпайки (картофельные очистки с ростками - А.О.) у людей выпрашивали и сажали. После войны у нас и баранчик появился. Соседка нас жалела и говорила: "Роза, если Василь с фронта придет - отдам тебе эту ярочку. Он вернулся. Соседка позвала мать, и говорит мужу: "Василь, не серчай на меня - так и так - все ему обсказала". "Ну, раз так - воля твоя. Выбирай - веди домой. Так, от добрых людей, у нас пошли бараны".

"Культуртрегерство" немцев и рассказ о "потерянном поколении" - еще два взаимосвязанных сюжета в высказываниях на тему депортаций и ссылки. Отличительным признаком немца информанты считали "мастеровитость".

"Машинка у матери подольская была, ручная". "Одежду у нас учительница, Минна Александровна - кроила и шила... Я сама много-много вышивала". "Мать и сестра только этим и жили. Шерсть несли им и они все делали. Вышивали немки - и гладью и крестом. Ночами сидели, работали. При керосиновой лампе, а еще раньше при коптилке сидели".

Действительно, "высокомодернизованный" поволжско-немецкий этнос был "подселен" к сибирякам, вследствие коллективизации отброшенным на низший уровень модернизации. Однако немцы-информанты склонны констатировать научение сибиряков "всему", любой работе - даже катанию валенок. Речь идет о передаче алгоритма деятельности, новых технологиях. Вместе с тем в рассказах часто отсутствует, либо прямо отрицается какое либо влияние славянского этнокультурного окружения, помимо языкового. Однако в другом сюжете, посвященном утрате культурных навыков, деградации поколения 1930-х годов в сравнении со "старыми" поволжскими немцами, упоминаются некоторые детали заимствований (оцениваются негативно), приобретенных в трудармии и на "разных" колхозных работах.

"Мы у пленных румын хлеб меняли. Махорки старались где-то взять. Опилки подмешивали и на хлеб меняли. Хлеб схватишь - и бежать. Если что - к охраннику. Он ржет: "Гы.. Немчура, опять надули их!"

Это по сей день удивительный факт для русского человека: немцы не умели воровать. Так, население сибирско-немецкого села Луганск в 1943-44 годах вымирало от голода, не владея промысловыми технологиями, навыками кражи и утаивания колхозного добра. Некоторым ссыльным везло больше: в колхозе был "хороший" учетчик.

"Он матери присоветовал - делай как все бабы - в конце работы засыпь зерно в рукавицы!".

Пребывание немецких подростков в военные и послевоенные годы практически на попечении у славянских общин привело к воспроизводству утрированных, стереотипизированных черт этничности, зачастую прямо противопоставленных облику славянского окружения. "Русский пьет" - "Немцы не пьют"; "Русский ворует" - "Немцы не воруют"; "Русский лодырь" - "Немец работяга" и т.д.

Воспроизводство традиционного варианта поволжско-немецкой культуры, помимо этногеографических и "режимных" факторов, оказалось затруднено вследствие следующих причин.

1) Сравнительно низкий уровень грамотности поколения 1930-х годов рождения. 70% кулундинских информантов-немцев этой генерации не окончила семи классов, половина из них после депортации не продолжали обучение в школах по месту ссылки. 10% информантов никогда не посещали школу. Трансляция традиционных ценностей немецкой культуры подразумевала 3-4 класса школы для мужского и большей части женского населения.

2) Полная деструкция материального комплекса культуры и значительной части духовного достояния поволжских немцев.

3) Запрет на публичное употребление немецкого языка и низкий его статус.

"Начнешь по-своему с подругой говорить - сразу окрик: "Ну-ка! Разговаривай, чтоб мы понимали!". "Свой язык - скрывали. Потому и позабыли...Честно скажу, и учить я его не хотел. Мы его презирали, немецкий язык..."

4) Запрет на обсуждение темы репрессий: изначально как занятие противозаконное и опасное, создание общего достояния - памяти поколений, позднее было затруднено как психотравмирующая процедура. Кроме того, историософия поволжских немцев оставила неразрешенной моральную дилемму: как совместить традиционно лояльное отношение к государству и правопорядку с памятью о погибших и искалеченных близких - жертвах сталинской законности?

5) Надежда на возвращение в Поволжье - ностальгия, которая убивала представителей старшего поколения ссыльных немцев, а более молодых лишала стимула для воссоздания немецкой культуры здесь и сейчас. Рациональный немецкий ум осознавал невозможность этой задачи; деятельная натура "вечного колонизатора" не могла с этим смириться. (Чеченцы, которым власть "дозволила" вернуться на Родину, прибыли в измененный хозяйственный и этнокультурный ландшафт. Кроме того, они сами стали другими, прошедшими ссылку, голод, оскорбления людьми. [Тишков, 2001, с.97-103]).

В итоге культурный комплекс поволжских немцев оказался ориентированным на воспроизводство "разрешенного" славянскими соседями продукта. По сути дела, поволжско-немецкая культура была реализована в пространстве Кулундинской степи в выраженной демонстративной форме, где преобладали материальные средства манифестирования этнических ценностей. Основу этой демонстрации составили внедрение технологий высокой модернизации в сельскохозяйственное производство и создание специфического комплекса сельской усадьбы - памятника индустриализации на селе. (Характерная деталь: сибирские немцы позволяют зарастать двору травой, снег не выбрасывают ("Бог положил - Бог уберет"). Поволжские немцы территорию двора бетонируют, либо посыпают гравием.) Иных способов сказать "Я есть!" у поволжского немца не было.

Длительное время риторика депортации и ссылки существовала лишь в виде текстов для семейного употребления. Оформление семейных преданий в локальную историю оказалось возможным лишь благодаря деятельности немецких религиозных общин. Однако религия так и не разрешила указанные дилеммы, более того, в текстах проповедей обсуждались повседневные проблемы верующих. Проповедник ограничивался констатацией общности исторической судьбы. Религиозные общины предоставляли утешение, снятие, но не решение проблемы. Протестантские религиозные ценности утрачивались поколением 1950-х годов рождения. Молитвенник - "Санктбух" - бережно хранимый во многих немецких семьях, ныне просто стал "святой вещью", раритетом, реликвией.

Огромные затраты времени и усилий на поддержание "немецкого дома" и "немецкого стиля" в работе, отсутствие поддержки со стороны системы образования, невостребованность немецкого языка в социальной практике, возросшее качество адаптации новых поколений немцев к проживанию в славянской среде, кампания по ликвидации неперспективных сел и деревень, - эти и ряд других факторов привели к утрате актуальности традиционных ценностей для представителей новых поколений поволжских немцев. Отсутствие гласности, конспиративный характер функционирования текстов новейшей этнической истории, фрагментарная, ситуативная трансляция материала потомкам усилил тенденции маргинализации в среде поволжских немцев. Утверждение этнокультурного "Я" для нового поколения поволжско-немецкого этноса уже не было первоочередной задачей.

Литература

Тишков В.А. Общество в вооруженном конфликте. Этнография чеченской войны. М., 2001.

Информанты

Кольмай Иван Иванович и Эмма Александровна (1937 г.р.), Котлярова Гермина Соломоновна (1928 г.р.), Эльшайдт Отто Соломонович (1922 г.р.) и Фрида Ивановна (1926 г.р.), Круне Виктор Иванович(1937 г.р.) и Нина Федоровна (1938 г.р.), проживают в селе Новониколаевка Купинского района.

Гаус Маргарита Андреевна, 1925 г.р., проживает в с. Караси, Баганского района.

Куропова Вера Захаровна, 1927 г.р., Долгаймер Владимир Иванович, 1959 г.р., проживают в с. Новороссийское Здвинского района.

Гербзумер Виктор Михайлович, 1933 г.р., проживает в г. Карасук.



Критика и семиотика. 6/2003. Оглавление

Кафедра семиотики и дискурсного анализа


http://www.nsu.ru/education/virtual/cs6okhotnikov.htm

[Александр 46]

Память. Судьбы людские.
История одной семьи выселенной из с. Штрасбург Палласовского кантона.
---
http://selo-life.ru/1669/%D1%81%D1%82%D ... %B5%D0%B5/

[Ohl]

OHL! не могли бы вы выставить Дом по адресу: город Покровск (Энгельс), ул.Овражная, д. 11... Там проживал дядя моей мамы ШМИДТ Константин Андреевич, он же Беккер Христиан Генрихович, расстреленный в 1931 г. в застенках НКВД...до сих пор не найдем его семью.

где-то тут: http://goo.gl/maps/Xh7uH
http://maps.yandex.ru/-/CVfNvWp3

[Kotka Hans&K]

Из воспоминаний Кем Вольдемара Генриховича, проживающего по настоящее в
г. Коблинец (Германия), подготовленных его двоюродным племянником.


Кем Вальдемар Генрихович, родился в г. Бальцере, 31.03.1930г.р.,
умер 24.11.16.

Похоронен в Бад Дрибурге, Германия.

«История одного из выживших поселенцев»

«…Родом я из Бальцера, отец мой Генрих Иоганнесович Кем (13.09.1905-11.07.1967) работал в госбанке бухгалтером. С 1936 года отцу предложили должность бухгалтера госмельницы, что в километре от села Норка Бальцерского кантона АССР НП и семья переехала. На новом месте отец работал еще на полставки и бухгалтером в Норковском детдоме, поэтому жили в достатке. К тому же отец был сильнейшим бухгалтером, о чем свидетельствуют сохранившаяся его трудовая книжка и многочисленные справки о премиях и поощрениях. Как не удивительно но его ценили всегда, даже в период массовых репрессий, когда вокруг всем мерещилися саботажники и вредители. Наверное Бендер-Кемовские гены давали о себе знать.

«Приказ № 74 по Неммельтресту от 11.03.1937 года СПРАВКА «Настоящим назначаю директору Норкинской мельницы Грассмик И.Д. и бухгалтеру той же мельницы тов. КЕМ с 11 марта1937 года месячный оклад в 350 (триста пятьдесят) рублей.»

Директор НМТреста – Нейвирт.


Первая запись в трудовой книжке: Кем Генрих Иоганнесович

Трудовая книжка выдана 25 ЯНВАРЯ 1939 года
«Работал в разных учреждениях с 1927 года по 07 августа 1936 года Норкинская мельница № 10 Неммельтреста с 1936 года. Трудовой стаж 9 лет и 6 месяцев.
Приказ № 12 от 20.07.1936 года.

Уволен согласно Указа Верховного Совета СССР от 28.08.1941г.





На мельнице в нашем распоряжении был второй этаж двухэтажного деревянного дома с подвалом, а так же курятник, яблоневый сад, вообще, всё что осталось от бывшего хозяина мельницы. Позже завели корову, свиней. Одним словом жили хорошо.
Здесь же я пошел учиться в школу – десятилетку, где преподавание велось на немецком литературном языке. Два класса преподавания прошли исключительно на немецком языке, а в третьем добавили и русскоязычное преподавание предметов. В селе было три колхоза и три школы, две из которых были семилетками.
Хорошо помню, как в начале июня 1941 года к нам в гости приехала моя родня тетя Милюша (мамина сестра – Шпедт Эмилия Иоганнесовна). Погостив у нас тетя Миля хотела что бы мы продолжили отдых в Энгельсе, в кругу нашей большой родни по маминой линии, но отцу отпуск не давали, и на семейном совете было принято решение пока ехать с тетей только мне, а родители приедут как только отца отпустят с работы. Вечером 22 июня, мы с тетей Эмилией уже стояли на пристани «Пайдек», что в 20-ти километрах от Бальцера, и ожидали посадки на пароход до Саратова, и вдруг по громкоговорителю с пристани объявили, что началась война и тетя Милюша заплакала. Успокоившись, мы молча, в полной растерянности поднялись на пароход. На пароходе до Саратова люди все время оживленно общались, пересказывали слухи, многие по несколько раз переспрашивали услышанное, никто не знал что делать. Так мы дошли до Саратова и в Саратове пересели на пароход до Энгельса. В Энгельсе я пробыл больше месяца, и большую часть времени был предоставлен самому себе. Как правило, утро я проводил у тети Милюши, в обед приходил к тети Катеньки (Екатерины Райхерт (ур. Шпедт), а вечером гостил у дедушки Иоганнеса (Шпедт Иоганнес Иоганнесович) и дяди Эдуарда (Эдуард Шпедт). У меня были карманные деньги и я весело проводил время гуляя по улицам, ел мороженное. Когда мне сказали, что отец за мной приехать не сможет, что якобы был запрет на выезд всем немцам, я принял решение возвращаться домой самостоятельно. Родные не смогли повлиять на мое решение и купили мне билет на пароход. Так к вечеру я добрался до «Пайдека». От причала автобусы уже отменили, в 12 часов ночи какая-то грузовая машина собирала людей до Бальцера по 5 рублей. Заплатив пятерку, доехал до Бальцера. В полной темноте с трудом нашел дом родной бабушки. Переночевав у своей бабушки (Паулины Генриховны Кем), которая жила в двухэтажном доме в Бальцере, утром я выдвинулся пешком к селу Норка, что в 30-ти километрах от Голого Карамыша. Дорога лежала через два поселка – Бобровку и Кукк. Каждый поселок лежал на одной линии в 10-ти километрах друг от друга.
Мать, увидав меня у порога дома, не поверила своим глазам, ведь сообщить о моем приезде родственники не имели ни какой возможности, более того это было связано с определенным риском, так как выезд и перемещение нам было запрещено. Всех кого ловили, домой уже не возвращались. В доме по всему было видно, что всё уже было готово к нашему переселению и ждать отъезда долго не пришлось. Буквально через день нас погрузили на подводы, и мы двое суток добирались на лошадях до Саратова. В Саратове нас погрузили в телячие вагоны и отправили на Восток. Ехали примерно около недели, с большими остановками. По нужде люди ходили только на полустанках. В вагоне были ведра, но взрослые туда не ходили, наверное, стеснялись. На конечной станции приехали люди и нас стали распределять по колхозам.
Так, в сентябре 1941г. нас выслали в Северный Казахстан, а именно в колхоз Абановка Тарановского района Кустанайской области.
Начались мои суровые будни испытаний.
Поначалу местные мальчишки швырялись в нас камнями, обзывали фашистами, за что приходилось драться, но позже мы подружились.
Расселение немцев было распределено в поселке по три семьи в каждую землянку, где жили русские. Климат здесь очень суровый. Дуют сильные ветры, бураны, а морозы до 35-40 градусов. Землянку топили соломой, и когда её заметало снегом, в ней становилось тепло.
Как известно, ужас войны коснулся всех категорий граждан СССР и мы это понимали, но была одна категория, которая, как мне кажется, более всех других испытала на себе моральные и физические страдания, это были русские семьи-выселенцы, или как мы их тогда называли - «Власовцы». Не в чем неповинные люди, мужья которых попали в немецкий плен, были сюда привезены на вымирание. Помочь таким людям, означало помочь «врагу народа», а значит вынести себе смертный приговор. Довольно часто можно было наблюдать такую картину, когда их семьи, обессиленные от голода, бродили как призраки по колхозу и просили кушать, с завыванием полуживого человека причитали, что-то бормотали себе по нос, в памяти врезалось только одно «… мы не виноваты, что наши мужья попали в плен». Пытаясь оправдать такое нечеловеческое отношение сталинской политики, люди говорили, что именно это повлияло на то, что, наши солдаты, находясь на фронте уже знали, что если и они попадут в плен, то и их семьи выселят в Сибирь, в Казахстан на полное вымирание с клеймом «изменников Родины». И действительно, как потом показал ход военных событий таких полномасштабных пленений уже небыло.
Кто бы, то не говорил, но к нам - немцам, относились лучше, чем к таким семьям. Картина была жуткая, было трудно, но мы понимали, что им было хуже всех. Заслуживают особенного внимания и чеченцы-выселенцы. К февралю вымерла от холода большая часть депортированных сюда же в декабре 1941 года чеченцев. Их доставляли сюда от станции, что в 70-ти километрах от колхоза, на быках. Хорошо помню, что одежда у них была легкая, с собой они везли мешками кукурузу, что хот как то спасло их от голодной смерти, и хотя они и были люди сильные духом и работящие, но лютые морозы одолеть смогли единицы.
В феврале 1942 года моего отца забрали в трудармию, а мать тяжело заболела легкими, кашель был с кровью и её оставили, думали что умрет. Многих детей мобилизованных родителей приняли русские семьи. После войны не многие возвратившиеся из лагерей матеря смогли найти и вернуть своих детей. Одна из таких женщин только здесь, в Германии в 90-х годах, в Коблинеце случайно по документам смогла отыскать свою дочь.
Начались весеннее-полевые работы. При условии выполнения нормы (1,200 Га на плуг) выдавали в день по 200 граммов отходов пшеницы (просянки) на работающего человека, а на иждивенцев ничего не полагалось. При такой норме падали быки, запряженные в плуг по три пары, их меняли на коров, а люди продолжали работать от восхода до захода солнца. Хлеб, который убирали, заставляли полностью сдавать государству для армии и людям ничего не оставляли. А если плохой урожай, то не оставляли даже на посев. Начальство за выполнение плана получало премии, так продолжалось и уже после войны. В колхозе начался голод, репрессированные массово умирали, в июле 1942 года умер и мой годовалый братик Эдуард. И это тогда, когда у местных, в том числе и местных немцев-переселенцев дореволюционного периода, были свои запасы картошки по два подвала. Особенно тяжело было тем семьям, где вообще небыло трудоспособных, им никто не помогал, они умирали семьями.
Так осталось нас четверо, я, мама, и две мои маленькие сестренки: Тамара, 1937 г.р., и Женя, 1938г.р.
Похоронив братика, мы переехали в поселок Павловка, что в 7-ми километрах от Абановки, где мне пришлось работать уже круглосуточно. Здесь выдавали по две пары быков, одна пара для работы днем, другая пара для работы ночью. Запрягали быков в телеги, а на телеги загружали по 1,200 т. зерна и по 6-7 подвод везли на станцию Абановку в заготзерно. Там нам приходилось всё перегружать лопатами в мешки и взвешивать на маленьких весах, так как небыло больших и по трапу носить вверх, чтобы высыпать на высокую гору зернохранилища, от чего мы падали от усталости и истощения. Нас поднимали и со словами - «Ах! ты немец и ещё отказываешься работать…», тащили к сельской школе, в которой лежали раненые солдаты и сгоняли на нас – немцах зло (били), потом бригадиры снова гнали нас на работу. Не доходя до школы, мы снова готовы были идти и умереть за каторжным трудом, чем оказаться в руках раненных и озлобленных солдат. Было очень обидно не за то, что нас били, а за то что всем этим воспитательным процессом руководил председатель колхоза по фамилии Шерер у которого было семеро детей. Он и его семья были из местных поселенцев-немцев дореволюционного периода. У них в доме и мясо, и молоко было, и жили они очень хорошо. Самого маленького (два –три годика) ребенка Шерера звали Еингус. Помню один забавный случай. Как то, мне случайно довелось побывать у председателя них на обеде. За обедом его жена громко заявила, что мясо только для отца, на что самый маленький ответил: - «Они каждый день становится умнее». Я тут же чуть не рассмеялся. Меня очень поразило, что такой маленький ребенок и додумался такое сказать.
Бывало, по дороге на заготзерно в Абановку, украдешь горсть зерна, принесешь домой и вроде бы ещё один день семья прожила, но это было связано с очень большим риском. У нас так одну женщину поймали и дали ей полтора года тюрьмы, больше её никто никогда в колхозе не видел, родственники говорили, что она там умерла.
В декабре 1943 года пришел из лагерей мой отец Кем Генрих Иоганнесович (13. 09. 1905 - 11 07 1967), это был (в его 37 лет) уже старческий скелет обтянутый кожей, здоровья у него небыло. Я очень хотел его обнять и прижаться к нему, но увидев его, мне стало жутко страшно, его глаза выражали ужас и обреченность. Пролежав три недели в постели, отец смог начать понемногу говорить. Выяснилось, что направили его на строительство Ново-Тагильского металлургического завода в Нижний Тагил, а потом в Бакаллаг НКВД (Челябинск-40), выпустили его из лагеря умирать дома, думали, что не доедет. Это благо, что Челябинская область рядом, но если бы мать его не выходила, по чайной ложечке, то он непременно бы умер ещё в том же 43- м.
Так прошли мои трудовые годы войны с лета 1942 года по май 1945года. Закончилась война, у всех было радостное настроение, приподнятость духа, все мечтали о возвращении домой, вслушивались в каждое слово диктора колхозного радио. Когда же объявят о возвращении, но была тишина, затянувшаяся в мучительную вечность для нашего народа.
Осенью 45 года смог продолжить учиться, пошел в 5-й класс Павловской семилетки, однако закончить мне её так и не удалось. Учеба по – прежнему давалась мне легко, по алгебре геометрии и физике были круглые пятерки, преподавал эти предметы немец Баумайстер Вильгельм Яковлевич, который славился ещё в городе Энгельсе умением преподавать, но в 1946 году директором школы пришел работать контуженый фронтовик, участник Сталинградской битвы, по фамилии Косарьков. Вильгельм Яковлевич был переведен учителем труда, а позже мы – немцы не смогли оставаться под одной крышей с Косарьковым. Баумайстер тяжело переживал за Россию, за то, что потеряны были умы. И всё же я радовался, радовался, что закончилась война, что отец и мать живы, что теперь и работать будет легче, ведь колхозный лозунг «Всё для фронта, всё для победы!» утратил свою великую силу. Теперь не было уже смысла жертвовать жизнью миллионов Советских людей.
Однако все мои мечты о нормальной человеческой жизни были развеяны в декабре 1947 года, когда из военкомата через Павловский сельсовет пришла мне повестка о принудительной отправке в ФЗО. Взяли расписку, что уведомлены и, что за отказ, мол, ждет тюрьма. Так я оказался не в фабрично-заводской школе (ФЗО), а в Карагандинской угольной шахте № 44/45. Привозили сюда на работу и пленных японцев. Благодаря каторжному труду спецпереселенцев-немцев и пленных японцев шахта давала самые высокие показатели. План перевыполнялся. Работали мы с японцами вместе на одних участках. Конвой доставлял их только до шахты. Японцы были очень дисциплинированными, многие ходили в позолоченных очках, и с золотыми зубами, у них были сигареты, которыми они нас часто угощали. Курили мы с японцами в шахте без опаски, так как шахта была не газовая. Норма выдачи хлеба у нас была с ними разная.
Японцы получали по 500гр. хлеба в сутки, а мы по 1,200гр. Позже японцы ухитрились и смогли добиться от начальства замены 500гр. хлеба на 200 гр. риса. А ведь по калорийности это было даже выше чем 1,200гр. хлеба.
Работали мы с раннего утра до глубокой ночи. Убирали старые крепления и ставили новые, вода была кругом, проходы узкие, приходилось ползать на животе. Лес очищали, привязывали к поясу бревна и ползли по наклонистой шахте. Часто происходили обрушения породы, в день выносили по 1, 2 трупа. Одежда промокала и замерзала на теле, позже у меня начались страшные судороги, поднялась температура. Политрук за невыход на работу грозил тюрьмой. В апреле 1948 года принял решение бежать.
Побег совершил с товарищем по комнате в общежитии, Яценко Владимиром. Ночью, когда все заснули и дневальный заступил на дежурство, мы вылезли через окно первого этажа и кинулись наутек. За Карагандой запрыгнули на буфера и трое суток ехали в телячьем вагоне до Целинограда. Самое трудное это было бороться с голодом первые трое суток, а потом уже становилось легче, организм уже ничего не просил. На станции в Целинограде во время проверки вагонов военизированной охраной, нам каким-то чудом удалось остаться незамеченными, но уже на станции Жолтырь нас поймали конвоиры. Конвой из двух человек доставил нас к начальнику милиции станции, точно не помню, кажется, это был капитан в форме с портупеей. Он сразу же грозно спросил документы. Я твердо ответил ему, что документов у нас нет. Тогда он как бы с подсказкой спросил у нас - «К тетки или дядьке едите?»,
- Нет, ответил я, с ФЗО удрали.
Он опешил от моих слов и закричал : - « Вас посадят! Национальность?»;
- Я немец, а он русский, ответил я ему вполне спокойно и с полным безразличием на происходящее;
- «20 лет получишь, без промедления ответил он мне, а потом, выдержав паузу, продолжил: - «Собирайте свои манатки, и чтоб через час духу вашего здесь небыло, хоть домой доедешь все равно тебя дома посадят, возится с тобой не хочется».
Вот так нам первый раз удалось избежать страшной участи беглецов.
Спросив у работников станции о направлении эшелонов на ст. Тобол, мы заскочили в проходящий товарный поезд и доехали до станции Атпозар, а потом разъезд перед Кушмуруном встретил нас контрольным составом (это когда два отряда милиции проверяют состав с обоих концов), пришлось прыгать с поезда и прятаться в камышах у какого-то полузамершего водоема. Промокли насквозь, но опасность миновала, и мы побрели к ближайшему станционному домику, где горел свет, в надежде обогреться. Возле дома нас встретил злобный лай собаки, двери открыла женщина с криками, что позовет милицию и спустит собак. Мы кинулись из последних сил наутек. Добрались до станции (около 15 км.) пешком. Сели в пассажирский поезд без билета. Контролер хотел меня поймать, пришлось прыгать на полном ходу поезда. Упал не удачно, сильно повредил руку, висела только на коже. Так я добрался, с жуткими болями до Павловки. Комендант, увидев меня, сразу же сообщил мне, что за побег из шахты мне грозит 20 лет лагерей. На следующий день, мать, рыдая от горя, собрала меня в дорогу, и в сопровождении конвоя из двух человек меня доставили в поселок Тарановское к начальнику милиции. Увидев меня, начальник поинтересовался, что с моей рукой, а потом грозно спросил у конвоировавших меня, что ему делать с моей опухшей рукой. Те пожимали плечами. Потом начальник милиции взял с меня подписку, что я обязуюсь вернуться в шахту и отпустил домой.
И тут, на моё счастье, в мае 1948 года, по району начался набор людей на строительство железной дороги Мойнты – Чу, куда я, не задумываясь, сразу же записался. Здесь нам выдали деньги, продукты, погрузили в вагоны и отправили строить железную дорогу. В дороге мы пробыли около месяца, пока добрались до места. Не доезжая примерно 200 км. до города Балхаш, нас выгрузили.
Следующий участок пути нам пришлось преодолевать на баржах. Целые сутки мы плыли на прицепных больших лодках которые тянул тягач на буксире, озеро было как море, берегов не было видно. Высадились мы и вокруг нас была каменистая пустыня.
Круглый год здесь беспрепятственно дуют степные ветры, и массы песчаной пыли с бешеной скоростью секут лицо, руки, слепят глаза, въедаются в нос, в рот. Всё это называется одним словом - каменистая пустыня Бет-Пак-Дала. В июне жара достигала 54 градусов по Цельсию, а ночью невыносимый холод, до 10 утра воздух не прогревался.
По всему было видно, что Советская власть сюда ещё не дошла, у казахов были в собственности верблюды и лошади, одним словом единоличники. Нам они продавали кумыс лошадей и верблюдов, а мы, смешивая его, пили, утоляя жажду.
Каждому району области здесь определили по участку пустыни длинной в 2 км. Наш Тарановский район оказался в 5-ти километрах от озера Балхаш, что фактически облегчало нашу каторжную работу. Работа заключалась в том, чтобы рубать в ручную кирками камни и носилками наносить насыпь. Люди просто сходили с ума, «умирали» от изнывающей жары, а мне было ещё тяжелее, так как рука давала о себе знать.
Бывали деньки, когда нам удавалось преодолевать 5-ти километровое расстояние и насладиться прелестями пресного озера Балхаш. Рыбы здесь было много, купались, пили воду по 5-6 литров за один раз умирая от жажды, так как воду нам не всегда доставляли. Единственно невозможно было ходить по раскаленным скалистым камням, можно было получить ожег.
Прошло полтора месяца, а рука всё ныла и ныла. Врач был еврей и поэтому, я боялся к нему идти. В один день стало совсем невозможно терпеть, и мне пришлось к нему сходить. Еврей оказался хорошим человеком и дал справку на легкий труд. Позже меня все же комиссовали по состоянию здоровья, и начальник Кустанайского штаба выписал справку, а в Мойнты поставили печать.
Опять лежал трудный путь домой длинной более 2000 км., через уже знакомую Караганду, но я был счастлив, что жив, и справка мне грела душу.
Когда комендант меня увидел, потерял на некоторое время дар речи, а когда пришел в себя спросил: - «Что снова совершил побег?», в ответ я протянул ему справку, презирая его всем своим существом».


Текст составлен на основании личных воспоминаний Кем Вольдемара Генриховича.
Все права на публикацию и размещение в сети интернет были переданы автором мне, как двоюродному племяннику Кем Вольдемара Генриховича.

[golos]

Фамилия Гоге

Предки по материнской линии

По моей семье прокатилась революция, гражданская война, репрессии, отечественная
война, оккупация, эвакуация, послевоенные репрессии, - все, чем жила страна.
О убиенных и сгинувших родных говорилось скупо. Пока живы были бабушки, я была мала,
тогда мне это было неинтересно, а сейчас и спросить уже не у кого.
Остались в памяти какие-то обрывки, которые не всегда стыкуются.
Остались фотографии, на них запечатлены люди, которые уже навсегда
останутся безымянными.
Отсняла семейные альбомы и попробую составить что-то вроде родословной.

Начну с фотографии большой семьи немцев-колонистов Поволжья. В центре сидят
мои прапрадед и прапрабабка - имен я не знаю.
Справа от прапрадеда сидит старший сын Готлиб - мой прадед. С другой
стороны крайняя сидит моя прабабка Эмма, она придерживает сестру деда Эльзу,
а дед Оскар сидит у нее в ногах.
В медальонах над головами стоящих помещены отсутствующие члены семьи.
Фотография примерно 1905 года.


Полностью с многочисленными фото здесь http://apropo.narod.ru/my_family/predki/predki.htm

[Bangert]

В 1956 году комендант сказал: «Теперь ты можешь ехать, куда хочешь, но только не на Волгу»

Я родилась 27 июля 1936 года в деревне Альт-Цюрих в кантоне Гнаденфлюр в республике Немцев Поволжья. Моя мать была урождённой Грефенштайн, она родилась 8 августа 1910 года в этой же деревне. Её отец Самуэль Грефенштайн был довольно состоятельным человеком. Мой дед Самуэль Грефенштайн был солдатом в Первой мировой войне и в 1914 году попал в плен и оказался в Германии и находился там до 1919 года. В 1930 году он вместе со своей женой и 6 детьми был «раскулачен» и депортирован в Коми АССР. По дороге туда уже недалеко от Вологды конвой послал детей обратно. Моя мама была старшей, ей тогда было 19 лет, другой сестре было 17 лет, брату было 15 лет, другой сестре было 10 лет, ещё одной было 6 лет, а самой младшей сестре было 2 годика. Моя мама всегда плакала, когда об этом рассказывала. За то, что дети были отпущены, конвой получил от родителей золотые брачные кольца и мамины золотые серёжки. Назад дети возвращались почти на протяжении одного месяца, им пришлось побираться, чтобы не погибнуть с голоду – это был май 1930 года. Когда они вернулись в свою родную деревню, сельский совет выделил им землянку у верблюжьего сарая, размером приблизительно 20 квадратных метров. Опасность для оставшихся детей была в том, что мама, когда ей исполнилось 20 лет, получила документ, что она «враг народа». Поэтому она не могла найти работу. Деревня была достаточно большой, а родители моей мамы были, очевидно, на неплохом счету. По ночам жители деревни тайно ставили детям на крыльцо их землянки что-нибудь поесть – поэтому они не умерли с голода. Осенью старшие сёстры и брат начали работать в колхозе, и детям стало немного легче. Так дети пережили раскулачивание своих родителей.

Осенью 1941 года нас, так же, как и других немцев депортировали. Мама была со мной и своей младшей сестрёнкой Доротеей отправлена в район Камень, деревню Обское. Мой отец Давид Кёдер не регистрировался с моей мамой, потому что она была «врагом народа», поэтому он вместе со своей семьёй – мамой и братьями и сёстрами был поселён в другой деревне. Мой дедушка по отцу был председателем колхоза в Ной-Цюрихе и был в 1937 году расстрелян за то, что как-то сказал, что у Грефенштайнов было лучше работать, чем работать председателем колхоза. У деда осталось ещё двое детей, поэтому мой отец вернулся к своей матери, чтобы поддержать её.
В 1942 году младшую сестёнку моей мамы 14 летнюю Доротею забрали в трудармию. Находилась она недалеко от нашей деревни в городке Камень, там была маленькая фабрика, на которой шилось исподнее для солдат и канаты для кораблей. На этой фабрике она работала до 1959 года – пока не вышла замуж.
Моя мама осталась в деревне вместе со мной, тогда пятилетним ребёнком. А потом и мою маму забрали в трудармию. Она хотела обязательно взять с собой меня. Это был февраль 1942 года. Была составлена колонна приблизительно из 40 человек и я среди них. Они меня несли по очереди. Было очень холодно. За колонной ехали сани, на которых была устроена будка с маленькой железной печкой. Женщины попросили конвоиров посадить меня там внутри, так как я была абсолютно усталой и замёрзшей. Как долго я там сидела, я сейчас не помню, помню только, что я заснула. Проснулась я от холода – я была в снежном сугробе. Как долго я там лежала, я тоже не знаю. Мама меня учила – если тебе в жизни будет трудно, сложи ручки и молись: «Vater im Himmel, aus der tiefe rufe ich, lieber Gott Jesus, helfe mir» - а потом скажи всё, что с тобой случилось. И правда, я услышала лай собаки, а потом мужской голос. Меня вытащили из снега. Это был казах, который работал в степи на овцеферме. Он забрал меня с собой домой. Там меня положили на печь, я была очень больна – у меня началось воспаление лёгких, простуженные почки, пальцы на ногах были отморожены. Они поили меня овечьим молоком, сделали всё, чтобы спасти меня, но когда я к тому же и ослепла, они отдали меня в сельсовет. Так я попала в детский дом. Где он находился, я теперь не знаю.

В детском доме меня спросили, как меня звать, но я не знала русского языка и сказала: «Ich heiße Keider Amalie», но сказала так, как меня моя мама называла «Malje» и поэтому меня записали, как услышали – «Марья», а значит – Мария. Я всегда сидела в уголке, чтобы никому не мешать, потому что я вообще больше ничего не видела. Только в 1945 году меня отправили в Новосибирск, где мне была сделана операция. Операцию мне сделал военнопленный немец – очень хороший хирург. Когда он обследовал меня он тихо сказал по немецки: «Armes Kind, wenn ich meine Instrumente von zu Hause hätte, könnte ich dir helfen» («Бедный ребёнок, если бы у меня были мои инструменты, я бы мог тебе помочь»). И тут я ему ответила «ich habe Sie verstanden!» («я вас поняла!»). Он спросил меня, немка ли я, я ему сказала «Нет, я фриц» - так меня обзывали дети в детском доме, потому что я ничего не вижу и всем мешаю. Он обнял меня и сказал, что он сделает всё, чтобы мне помочь. И действительно, это ему удалось – я снова стала, хоть и плохо, но видеть!

Осенью я пошла в школу – мне уже было 9 лет. Это было в городке Камень Алтайского края. Как я туда попала, я уже не помню, всё было для меня новым. Слава Богу, я была ещё маленькой – моё развитие было, наверное, на уровне 7 летнего ребёнка. А в октябре, после долгих мытарств, меня нашла моя мама. В Камне жили две мои тёти. Они меня нашли в детском доме, а когда мама нашла их, они ей сообщили о том, что я жива и где я нахожусь. Мама в трудармии была в лагере «Сухобезводное», работала на лесоповале и попала во время работ под падающее дерево и оттуда в больницу, и долго лечилась затем в разных больницах в Горьковской области. Она вязала и шила для всего персонала больниц, пока не встала на ноги.
Моя тётя Мария 1923 года рождения тоже была в трудармии, там была изнасилована, потом родила ребёнка. Она рассказывала, что всех молодых девчонок-немок там насиловали.
(Несмотря на плохое зрение, Мария хорошо училась.Чтобы получить возможность поступить в пед.техникум, ей пришлось вернуться в детдом.)

К счастью, они мне помогли. Экзамены я хорошо сдала и стала студенткой. И тут я училась неплохо и вскоре, в 1954 году, мне здесь даже помогли получить очки. Параллельно с учёбой я бесплатно работала в детском доме, зачастую и в праздничные и выходные дни. Это я делала в благодарность за документы, которые мне здесь помогли получить. Но и здесь, так же, как и всем другим немцам, мне приходилось отмечаться в комендатуре. В 1954 году я хотела навестить свою самую молодую тётю, у которй было 3 детей – она жила в 40 километрах от Камня в деревне Верх-Пайва в Баевском районе. Очень хотелось увидеть её и племянников. Комендатура мне разрешения не дала, потому что был июль месяц – отпускная пора – в комендатуре не было ни одного свободного человека, который мог бы меня туда сопроводить. В селе, соседнем с той деревней, в которой жила моя тётя, жила семья одной девочки, с которой я вместе училась. Она была секретарём комсомольской организации нашего курса и могла бы меня сопровождать, но и это не помогло – разрешения я всё равно не получила. Моя сокурсница предложила мне ехать так: «Если что, то я за тебя поручусь, скажу, что ты не преступница». Ну, я и поехала.

В деревню мы прибыли приблизительно в полдень, а в полночь всю деревню разбудили: приехали два милиционера из райцентра Баево. Милиционеры искали какого-то преступника, который по их данным, прячется в этой деревне. В 1 час ночи они пришли к домику, в котором жила моя тётя. Когда они узнали, кто мы, они тут же сказали, что искали именно меня. Меня арестовали и отвезли в районное отделение милиции, где посадили в камеру. Я постаралась всё объяснить, а они мне угрожали отдать меня под суд, после чего я получу от 1 до 2 лет лагерей. К моему счастью, прибыла моя сокурсница, секретарь комсомольской организации, вместе с которой я приехала в деревню. Спустя 2 дня, в сопровождении милиционеров, меня снова отвезли в Камень и передали из рук в руки директору педтехникума. Он меня строго проработал, стыдил за то, что я без разрешения уехала в деревню. Я обещала, что это больше не повторится, но получила от директора наказание – работать всё лето бесплатно при ремонте здания техникума. Я всё это прилежно делала, за что меня потом похвалили и не исключили из педтехникума. Так мне в конечном счёте удалось закончить педтехникум – все оценки были «отлично» и только три – «хорошо»...................

Г. Энгельс, 1930-й год.
http://gallago-75.livejournal.com/121780.html

[Наталия]

Полностью с многочисленными фото здесь http://apropo.narod.ru/my_family/predki/predki.htm

Ссылка у меня не открылась. Я так и не поняла, чей выставлен материал. Но подумала - может, у Татьяны пошли подвижки? Обрадовалась. Конечно, когда сохранилось МАЛО и спросить НЕ У КОГО, то это очень затрудняет поиск. Но искать всё равно надо. Человек так или иначе оставляет след. Посидеть в архиве и поискать среди косвенных материалов что-то о своих не просто НАДО, а крайне НЕОБХОДИМО. Пока кто-то МОЛОД и ЗДОРОВ, это надо делать обязательно. И пока такая возможность предоставляется. А когда к архивам живёшь близко, тем более такой возможностью надо воспользоваться.

[Ohl]

[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=p4mDZfv4xh0[/youtube]

Фильм «Трудовая армия», созданный в 2013 году содержит воспоминания российских немцев, попавших в трудовую армию. Фильм уникален в своем роде -- книг об этой черной странице в истории российских немцев издано немало, фильмов же с воспоминаниями очевидцев практически нет.

[Наталия]

Фильм «Трудовая армия», созданный в 2013 году содержит воспоминания российских немцев, попавших в трудовую армию.

Олег! Спасибо тебе огромное. Выставь ссылочку, чтоб передавать дальше. Пусть люди узнают, что такое трудармия и как было в ней российским немцам.

[Ohl]

Выставь ссылочку, чтоб передавать дальше. Пусть люди узнают, что такое трудармия и как было в ней российским немцам.

http://www.youtube.com/watch?v=p4mDZfv4xh0

[Irm@]

Судьбы её такое непростое полотно .Время - оно разнолико, время - разноголосо.
Время бывает разным, всяким, каким угодно:
Буйным, спокойным, праздным,
подлым и благородным…
В радости - очень кратким, в горе -
почти безмерным.
Да, у каждого своё время, отличное от других. У Марии Карловны Лаудон за сто прожитых лет больше было горя, чем радости. как она
сама говорит, судьба её - такое непростое полотно.Если бы я была худож-ником, то, нарисовав её портрет, назвала бы его «Величие женщины». Потому что, несмотря в свои сто лет, Мария Карловна выглядит действительно оду-хотворённой и какой-то не-покорной перед своей старостью, в ней видна неподдельная стать. А глаза совсем ясные-ясные, и в них, кажется, до сих пор плута-ют лучики любви.
Мария Карловна родилась 7 марта 1914 года в Германии, в небольшом местечке Эберсвельде, что стоит в шестидесяти километрах от Берлина. Росла в обычной немецкой семье. Её детство можно назвать счастливым и без-облачным. Родители были очень грамотными специалистами и хотели, чтобы их дочь тоже получила достойное образование.В 1930 году семья приехала в Ленинград. Как
объясняет Мария Карловна, Советскому Союзу нужны были специалисты, и её родители согласились протянуть руку помощи.
Шестнадцатилетняя девушка совсем не знала русского языка, но на работу надо было устраиваться.
Она пошла на завод фарфоровых изделий упаковщицей посуды и совмещала работу с изучением русского языка. Восемь лет
трудилась Мария на предприятии, но мысль о дальнейшей учёбе её не покидала. Однако свою мечту девушка так и не осуществила.
Она просто влюбилась в красивого русского парня и была очень счастлива с ним. Вскоре в семье родился мальчик, а мужа в 1936 году призвали на службу, где он погиб. Мария осталась молодой вдовой с малышом на руках
Когда началась Великая Отечественная война, немцев, проживавших в России, стали переселять в Сибирь. Все эти
невзгоды Лаудон тяжело переживали, но на свою исконную Родину вернуться уже и не мечтали. Так, от безысходности и переживаний умерли отец, а потом и мама Марии.Для молодой женщины настали тяжёлые времена. Непосильная работа на заводе в Златоусте не остав-ляла надежды на встречу с маленьким сыном, который всегда оставался один. Она была токарем на военном заводе, где готовили бое-припасы для фронта. Далеко не женская и непосильная работа окончательно подорвала и без того слабое здоровье. В течение
шести месяцев Мария лечилась, не имея средств к с у щ е с т в о в а н и ю . П о т о м всех репрессированных, работавших на заводе, от-правили дальше в Сибирь, и Мария Карловна вместе с сыном попала в село Чёрное Вагайского района.В селе жить стало легче
Добрые люди приходили на помощь, и на работу Мария устроилась быстро: приняли кастеляншей в местную больницу. Здесь она тоже много трудилась, выполняла не только свою работу, но и помогала лечить раненых, которые поступали с фронта. Почти десять лет Мария проработала в больнице.Даже в самые скорбные дни эта хрупкая женщина не позволяла себе расслабляться. Никто не сомневался: какой бы груз ни взвалили на её узенькие плечи, она выдержит. Маленькая, вечно хлопочущая, не знающая покоя, она не привыкла жаловаться на судьбу.В послевоенное время началось восстановление разрушенного хозяйства страны, и в 1948 году Марию вместе с сыном отпра-вили на лесозаготовки в Надцы. Сын стал лесорубом, а Мария почти 12 лет была хозяйкой в доме заез-жих -так тогда назывались
сельские гостиницы. И жизнь, вроде бы, стала по-немногу налаживаться. Появились силы, а с ними и радостные мгновения в буднях.
В посёлке она встретила свою вторую любовь, доброго и очень порядочного человека, который стал ей прекрасным мужем, а сы-
ну - любящим отцом. Прожили они счастливо целых 20лет, но военные раны всегда болели, ведь второй супруг Марии прошёл
долгими дорогами войны. В 1977 году он умер. А через год не стало и единственного сына. Осталась Мария одна, правда, рядом жили внуки, которые любили свою бабушку и жалели её. Но она не захотела быть семье сына в тягость. Так Мария Карловна оказалась в
Михайловском доме-интернате.Эта замечательная трудолюбивая женщина, - рассказывает директор интерната Ольга Петровна Парахина.и здесь,пока могла,работалабез устали: стирала бельё, гладила, помогала на кухне, шила простыни и наволочки, чинила вещи для жильцов. Тридцать лет она живёт у нас, и все мы её любим как родную. Она всё помнит, вот только совсем ничего не слышит. И посмотрите, какая она красивая в свои сто лет! Сегодня в её адрес приходит много поздравлений от её внуков и правнуков, - продолжает, -а вчера на имя Марии Карловны пришли две посы-лочки ко дню рождения. Так что она не забыта своими родственниками. Может быть, на её юбилей кто-нибудь из внуков приедет. Они хоть и редко, но навещают свою бабушку. А это ведь замечательный по-
вод для встречи.Мы зашли в комнату к Марии Карловне вместе с Ольгой Петровной и написали на бумажке, что в день рождения хотели бы её сфотографировать. Она прочитала нашу просьбу и сказала:- Волосы надо поправить и, наверное, улыбнуться, чтобы красивой быть. Так и сделала, а мы запечатлели этот замечательный и удивительно лучезарный образ. Образ женщины, которая и через сто лет про-
должает улыбаться миру, радовать своим присутствием других. Её жизнь продолжается.
№ 19 (7637) от 06.03.2014 газеты «Советская Сибирь http://www.tyumedia.ru/20/14324/ (извините,если статья не по-теме,не смогла пройти мимо)

[golos]

Зыряновские немцы в трудармии
[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=xTqM4UB5uOY[/youtube]

[golos]

Чановский район в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.

...В этот день нельзя не вспомнить о немцах, высланных с Поволжья! Сорванные с места, находясь под наблюдением комендатуры, они, казалось бы, должны быть озлоблены. А в приказах по Осинцевской МТС мы встречаем одни благодарности за их труд, не видим ни одного опоздания, ни одного прогула.

Из письма Фрезе Василия Ивановича, Оренбургская область «Наша семья прибыла на ст. Чаны 25.09.1941 г. с эшелоном переселенцев. Прибывших переселили по селам района. Мы попали в деревню Кабаклы. Семья состояла из двух тетушек и 4 братьев. Старшие через пару дней после приезда пошли работать в колхоз. Мы с братом близнецом Митей тоже вскоре пошли работать в колхоз. Сначала работали на разных работах, затем скотниками на МТФ. В качестве тягловой силы на двоих нам дали нестельную нетель, на которой вывозили навоз из конюшни и ездили за кормом. На посевной я водил быков, а чаще коров, запряженных в плуг, бороновали на лошадях. Потом работал на сенокосе, какое-то время пас колхозное стадо. В январе 1942 г. двух старших братьев мобилизовали для работы в трудармию по заготовке и переработке леса на Урале. В конце октября и мы с братом-близнецом, не достигшие полных 17 лет были мобилизованы для работы в шахте на Урал. Митя умер в мае 1943 г., а я чудом остался жив, помог один добрый человек. Люди в Кабаклах были доброжелательные и проявили участие к нам, за что я им и сегодня благодарен.»

Иост Фрида Филипповна пишет: «Нас во время войны выслали из Саратовской области в Новосибирскую область. Папу взяли на трудовой фронт. Он работал на шахте в Подмосковье, добывал уголь. Маму тоже взяли на трудовой фронт, она работала в Новосибирске на военном заводе, делала снаряды. Мы, пятеро детей остались с бабушкой, жили тяжело, трое умерли от голода, а нас с братом определили в Тармакульский детский дом.»...
http://kuroptkarachi.ru/9-chanovskij-rajon-v-gody-velikoj-otechestvennoj.html